дружку волками. Но против Германа особо никто не выступил, напротив, на том все будто бы примирились уже. Каково же было всеобщее удивление, когда рассказ о страшном гневе Иоанновом, произошедшем сразу после беседы его с Германом, раскатился по Москве, как горох, и митрополит Казанский собирается покинуть Кремль, по слухам, и отправиться к себе во владения. Как, отчего и почему отказано было Пимену и Филофею, ещё могли они пояснить себе: первого царь не принял из-за давнего своего недоверия ничему новгородскому, второго – из-за промашек и излишнего попустительства рязанским опальным, ныне как бы прощённым боярам и воеводам. Но чем мог не угодить так царю всегда мягкий, спокойный и с ним согласный Герман, никто не брался предположить. Сразу же, как всегда, свалили вину за то на ближних царёвых советников, Басмановых и Вяземского, что, якобы, ратовали за Пимена, а когда не вышло, оклеветали перед государем прочих. Гадали, впав в крайнее беспокойство, что же теперь будет, и уже вовсю бойко толпились вкруг оставшихся самых уважаемых владык. Синод тоже гудел что потревоженный рой, не раз уже проносились зароки, что долее терпеть правёж первых опричных наушников непотребно, и ежели митрополит Афанасий смог своей волей удалиться от дел, то они, синод, так же самолично могут избрать другого владыку.

Всё это явился доложить сам воевода Басманов, на другой день, как раз после медвежьей потехи, когда гнев государев поостыл, и вновь он был готов рассудительно воспринять новости от него и Годунова.

Но в тот вечер Федька убедился воочию, что такое ярость Иоанна.

Явившись к себе в кабинетную комнату, безо всякого упреждения схватив неподъёмный чугунный позолоченный шандал, с острожным рычащим проклятием швырнув его куда пришлось, так что с грохотом и трезвоном полетело всё, что было по пути, он развернулся, схватил за угол бархатную скатерть и рванул прочь со стола, вместе с приготовленной здесь к трапезе посудой.

– Кто, по какому праву мне в учители быть берётся?! – перекрыв невозможный шум разрушения, страшным громом заполнил палату его преобразившийся бешеный голос. – Кто вы все такие, что мне, мне непрестанно вины мои исчисляете?! Разве апостолы вы, святые разве сами, или самим Христом ко мне посланы уличать меня?! Н-н-нет!!! Не вам, осифляне прелукавые, об душевном моём спасении печься! Не вам, что сами плоти не умерщвляете, о моих грехах плотских печалиться! Сам, без-з-з-ввас! – Иоанн схватил подвернувшееся под руку серебряное блюдо с ближайшей лавки, и то гулко прозвенело о стену, в дверном створе которой робко показалась чья-то голова, кажется, Восьмы. – Без ваших стараний спасусь! А нет – так сам, сам за грехи мои отвечу!!! Прочь от меня, ироды!!! – голова Восьмы исчезла, дверь плотно прикрылась, а Иоанн, задыхаясь, рыча брань, с малым усилием поднял дубовую лавку и ею запустил не глядя куда, и Федька сполз по стене, оглохнув от близкого удара, и побоялся зажмуриться, чтоб успеть увернуться в другой раз. Застигнутый этой бурей, он не смел никуда отсюда двинуться. И вполне понял, что не враки то были про князя Ивана Шаховского399, и что впрямь может Иоанн пришибить в этакой горячке кого угодно.

Теперь Иоанн смотрел прямо на него, ненавидяще, яростной чёрной кипящей смолой окатил, и сердце ёкнуло на миг, что вот он и конец.

– Сам, перед Богом одним, за всё… – тяжело дыша, проговорил он уже тише, спокойнее. И мелькнуло узнавание в его обретающих ясность глазах, – отвечу.

После Федька просидел ещё долгое томительное время, беззвучно переводя дыхание, прижимаясь спиной к стенке. Что-то звякнуло в хаосе погрома. Он вздрогнул. Решился взглянуть на застывшего изваянием в кресле Иоанна. Тишина висела и за дверьми, да, кружась, оседали пылинки в цветных косых лучах из окон. Никто не смел сейчас побеспокоить пребывающего в ненастье царя…

Что я делаю, зачем спешу, не жду смирно, как все. Опять проклятый страх, что чёрт, толкает под руку на рожон лезть, нашёптывает невесть какие чёрные посулы…

Федька поднялся, отвёл растрепавшиеся пряди с лица. Приблизился, встал позади, за прямой спинкой малого трапезного трона, за неподвижными плечами царя, и, не дыша почти, поднял руки, и опустил, едва касаясь, на его волосы.

– Дурные мысли – что вражьи стрелы. Убивают.

Иоанн молчал, и не двигался, но нечто поменялось в его облике неуловимо. Федька склонился, губами тронул его чуть впалый взмокший висок с бьющейся синеватой жилой.

– Сегодня Чудо о змие с житием Георгия, что ты из Никольского выписал, доставили. А ты и не взглянул.

Глубокий вздох был ему ответом, и Федькины руки плавно, ласково стали гладить государевы волосы. А после – и плечи под златошитым платном. Федька отошёл к уцелевшему подоконному поставцу взять из кипарисового ларца любимый Иоанном черепаховый гребень. Иоанн расслабленно прикрыл глаза, предавшись его ухаживанию.

Наконец, он мягко перехватил Федькину руку с гребнем, выпрямился, и негромко приказал ему сопроводить себя до спального покоя и звать спальников, переоблачаться в домашнее. И подать всё ж вечерять, но после, позже…

– А Чудо с Георгием как же, государь мой? – совсем осмелевши, томно испросил торжествующий Федька, не мешая пальцам Иоанна, внезапно ожившего иными желаниями, блуждать под своим тонким шёлковым кафтаном и, оглаживая, тискать всё подряд, что им там попадалось.

– Что, змий, опять своего домогся, гляжу… – шутливой укоризною не сразу отозвался Иоанн, и резко схватил Федьку за кудри, разглядывая запрокинутое лицо, как любил делать в порыве любования им. – Завтра… поглядим сходим.

Завтра тоже не дошли до мастерской Успенского – огонь, терзающий государя последние дни, и непрестанный вал неотложных к решению мирских дел не давали душе его покоя и должного умиротворения для благоговейного созерцания образа Победоносца, давно им заказанного, и вот обретённого у себя в Кремле. А может, не спешил он определять Чудо о змие в Успенский, и хотел, как схлынет хлопотная пора, забрать его в любимую Слободу.

Собрались в малой трапезной в восьмом уже часу после полудня. Воевода Басманов, Вяземский, Зайцев, братья Наумовы, да Васька Грязной, как всегда, за компанию. Зайцеву с Вяземским выпало высочайшее дозволение от имени государя толковать с литовцами, как бы не кривились от такого над собой нежданного начальства в переговорах незаменимый Висковатый, и Юрьев тоже. Володимеров с Васильевым, тоже, конечно, в депутацию назначенные, восприняли их главенство без протеста, заведомо уверенные, что те хоть и молоды, да неглупы, и волю царскую исполнят неукоснительно, как бы не исхитрялись прибывшие провести Иоанна и получить своё. Басманов, на сей раз в грядущей тяжбе не участвующий, использовал всё своё умение в каверзах словесных и многолетний опыт для наставления новоявленным переговорщикам. Сам же был теперь постоянно занят