и чёрными, жемчугом в золоте, украшению посоха дивными хрустальными яблоками, по всему далеко превосходящего не только царские праздничные одежды, но и высшее священство Кремлёвских соборов. О пристрастии Чёрного Пимена к исключительности в убранстве своей новгородской кафедры и себя самого давно ходила слава. Даже мальчишки-служки и псаломщики сияли сплошь золотыми стихарями, а панагию архиепископскую в Софийском соборе почитали верхом возможного мастерства и роскошества, затмевающего напрочь Москву. Говорили, что из завистливой ревности к таким изыскам и недолюбливает Московский царь Новгородского архиепископа, и хочет себе переманить его умельцев, чтобы дворец и храмы в Слободе не уступали ни в чём сказочной Софии. Конечно, Федька ни капли в такое не верил, что государь из пошлой зависти к богатствам другого может неприязнь питать. Дело было в извечном рвении Пимена судить, казнить и миловать по-своему, и то, что Иоанну на суд надлежало отсылать особо опасных нарушителей, что попенял ему как-то государь строго за самочинные костры с колдунами да жидовствовавших утопленников, унижало, как видно, надменного архиепископа, умаляло его собственную значимость и величие… Честолюбив был, властолюбив, и митрополичий престол мог эту его слабость уравнять с его способностями начальствовать делам, и Новгород тогда оказался бы уже не его безраздельной вотчиной, а Москва – соперником, а были бы они под единым началом церковной вершины. А по сути – подвластны одному царю Иоанну. Да и добрая половина новгородской знати такое избрание поддержит охотно, узрев выгоды в новом союзничестве, а другая, та, что извечно обособиться мечтает, попритихла бы под такой рьяной митрополичьей с Москвой совокупностью. А случись смуте, тайному или явному бунту, так уж не один Московский царь усмирять его станет, а и митрополит влиянием своим тоже, согласно положению и обязанности за единство с государем стоять. И если всё же до крови дойдёт, до судилищ и наказания, никто не посмеет боле сказать, что чужаки давят опять новгородскую вольницу. Там и Псковщина присмиреет. Так рассуждал воевода Басманов, приводя Иоанну свои доводы о Пимене. Вяземский с ним соглашался, и не потому, как твердили после злые языки, что сам он – из новгородских князей, и там обретаются во владениях все его родичи.

Федьке отцовские суждения казались дальновидными и разумными. Видно было, что и царю они внятны. Но нечто заставляло его медлить с ответом, а победить сомнения надлежало как можно скорее.

– Всё, что говоришь ты, Алексей, верно. И ты, Афоня. Одно только нехорошо…– Иоанн как бы сокрушённо нахмурился и омрачился. – Не оченно чтим Пимен в народе. Прямо скажем, не оченно. Пугают им, стращают друг дружку, а чтоб почёт от души был – про то не знаю.

– Государь! Так и ладно, что страшатся, на то он и владыка ведь, – резонно заметил Вяземский, переглянувшись с Басмановым. – Оно, конечно, благостнее, когда не за страх, а за совесть кто ценится. Да из двух зол уж лучше крепкие вожжи и плеть, нежели поблажки. Народ!.. – он многозначительно повёл бровями и хмыкнул. – Народ слабину чует, враз на шею сядет – и вразнос. Филофея, вон, всяк любит, а поглядите сами, что там делается. Мягкодушен он больно, за любого печаловаться берётся, крутить им станут, как хотят.

И с этим соглашался Иоанн, как и с тем, что Герману лучше на Казани сидеть, которую он поперёк и вдоль уж знает, и честно там служение своё исполнять готов и дальше, а тут всё ж порядки свои. Но после вчерашней грозы не обсуждал больше царь с ними никого, а раздумывал о своём чём-то упорно. А Федька представлял заново, как надменно свысока скосился в сторону его, стоящего за креслом царя, Пимен, и на государев вопрос о размолвках в синоде высказал пожелание сие обсуждать без непричастных. Засим еле заметным жестом узлащённой руки с чётками из архиерейского камня удалил своего служку к самым дверям огромной палаты, откуда не было слышно, о чём беседуют близко сидящие с царём иерархи. Туда же, с поклонами, отправился человек Филофея… Иоанн указал и своему кравчему отойти к ним. Тогда в нём не было и тени недовольства ничем, и Федька смиренно ожидал завершения их встречи. Впрочем, высокомерное презрение архиепископа Новгородского он не забыл. И сейчас был рад, почему-то, что Иоанн молчаливо и без объяснений отвергает его. После того триумвирата государь размышлял в уединении, его грозная сумрачность тогда вполне объяснялась непростым положением перед требуемым вскоре выбором. На беседу с архиепископом Казанским он удалился один, Федька ожидал за дверьми, вместе со слугами Германа, благочинно стриженными под горшок и притворяющимися занятыми молитвенными размышлениями, и стрельцами-стражами, всегда сурово-внимательными. Белоснежные рынды, никогда не покидающие царского места вне его покоев, оставались на семь шагов позади царского кресла, и безучастно-архангельски бодро держали на широких плечах сверкающие серебром секиры. Ах, как бы хотелось Федьке подменить на это время одного из них, и прислушаться, и разобрать в точности, за что, за какие слова так взъярился Иоанн на всегда кроткого и верного своего патриарха… «Как же, кроткого! – ехидно хрюкнул чёрт в его голове. – Знамо, как за елейной их кротостию жала гадские кроются! Этак ввернёт тебе благостно суждение об тебе иных, а ты – олух, как будто, и не осязаешь, как тебя исподтишка ужалили!». Он не успел толком удивиться, почему сам с собой начал язвительным голосом Иоанна говорить – пора было поднести Иоанну требуемой студёной воды.

– Государь! Как изъяснить изволишь, коли спросит Ходкевич, отчего на сей раз в лицезрении себя отказываешь?

– Ну, коли не учён ещё, и спросит, – глумливо-скромно пояснял Иоанн на вопрос Вяземского, – отвечайте, что государь сам королю Жигмонду о том отпишет. А ежели и так пану послу невнятно будет, то скажи… скажи, в другой раз своего кравчего пришлю с ним переговорить!

Все негромко посмеялись, даже Федька улыбнулся, хоть что-то неприятно царапнуло по нему этой Иоанновой шуткой.

Спустя малое время государь позволил ближним удалиться на отдых, в особенности, Вяземскому и Зайцеву, перед предстоящим началом изнурительной тяжбы с Литвой. Провожая их, Федька задержался на мгновение вплотную к отцу и принял его мимолётный наказ не пропускать ничего, как всегда, из происходящего.

В кабинетной государь задержался, пока возжигали ещё светильников. А дальше неожиданно (для Федьки, уже намеревавшегося отравиться с государем до спальных покоев) доложили о приходе окольничих Колычёвых-Умных, Фёдора и Василия Ивановичей, и двоих из младших с ними, Михаила, и ещё кого-то, Федька не признал. По всему было видно, пригласил их сам государь, и речь пойдёт о важном. Вид они все имели торжественный, даже благоговейный, и, несомненно – радостный. Согнувшись в