это личный «смертельный прыжок» Марио, его судьба? Он не от мира сего. И никто до него больше не дотягивается. Кроме разве что тебя. Томми очень хотелось умолить Марио не делать этого, довольствоваться достигнутым, но в то же время он понимал, почему может до него достучаться. Потому, что позволял Марио поступать так, как тот хотел. Томми мог указывать ему, мог практически во всем брать инициативу на себя — но на этом их смена ролей и заканчивалась. Томми был якорем Марио: не мог следовать за ним в неизвестность, зато мог оставаться рядом, чтобы Марио, когда понадобится, было куда возвращаться.

— У меня сердце разрывается на это смотреть, — сказал он, а потом понял, что это единственный аргумент, который не следовало приводить.

Марио ушел далеко в то одинокое место, о котором упоминал Папаша, место, куда никто не мог за ним пойти. Томми, единственный, мог позвать его обратно.

Но какой ценой, какой немыслимой ценой? Вот как все было с самого начала: Марио продвигался на шаг дальше, бросал вызов границам возможного, и Томми мог дотянуться до него только лишь потому, что Марио верил, что Томми всегда скажет: «Ладно, приятель, шея твоя. Мне это не нравится, но тебе лучше знать».

Такова была цена полета. Томми знал это с самого начала, но никогда понимание не обрушивалось на него с такой очевидностью. Смелость была тут ни при чем — только дисциплина, мастерство, понимание, что и когда делать. А теперь Томми столкнулся и с ценой, которую приходилось платить все эти годы: согласие рисковать не только своей шеей, но и позволять Марио ломать свою.

В конце концов Анжело был прав. Томми был слишком юн, чтобы летать. Не слишком юн, чтобы учиться трюкам, но чересчур молод, чтобы полностью осознавать цену. А теперь было слишком поздно. Многие годы его жизнь заключалась в полете. Все прочее было просто поддержкой жизнедеятельности, а настоящая жизнь начиналась, когда он лез на аппарат. Остальное казалось выцветшим, бесцветным, но Томми больше не задумывался, чем бы занялся, если бы предпочел не летать. Для этого было слишком поздно. Единственное, что меня сейчас пугает — что однажды я не смогу летать.

Порой его преследовало воспоминание о маленьком хромом человечке, который смотрел на тройное Марио. Теперь он понимал это выражение одержимости в глазах Барни Парриша. Сейчас — как и когда они впервые начали работать над пассажем — казалось, что напряжение между ними пришло к кульминации, но не ночью, когда они заключали друг друга в объятия, а в тот момент, когда Марио бросал себя с трапеции в ждущие руки Томми. Самое худшее, что Анжело скрупулезно продолжал приходить: занимал свой неизменный пост у дверей и смотрел.

— Неужели он все еще надеется заловить нас на приставании к детям? — поинтересовался как-то Томми.

— Откуда мне знать, что у него на уме, — отмахнулся Марио. — Пусть хоть до второго пришествия смотрит, как по мне. Вдруг это напомнит ему о том, во что он когда-то верил.

Марио пошел к своему концу аппарата, но Томми успел заметить печаль на его лице.

И все-таки нервы Марио не выдержали. Это случилось в тот день, когда он закончил дневной урок с мальчишками. Клэй пришел поздно: Марио пообещал поработать с ним отдельно — а Карл, Бобби и Фил тренировались вместе. По этим признакам Томми понял, что Марио думает о Клэе как о будущем Сантелли.

Он давал Клэю такие же привилегии, как когда-то Томми за несколько недель до того, как он впервые появился с ними на публике. Но Клэй опоздал и пересек зал, оставляя грязные следы на паркете. Впрочем, следы далеко не первые. За паркетом теперь ухаживали не так, как при жизни Папаши Тони. И его не шлифовали, наверное, с того года, как Папаша умер.

Марио, глядя на мальчика, медленно закипал, но, когда Клэй, одетый в шорты, присоединился к ним, только спросил:

— В чем дело? Все твои трико в стирке?

— Люсия их не высушила.

— И, разумеется, ты был не в состоянии взять пару прищепок и повесить их на веревку. Слишком сложная задача для твоих убогих мозгов?

— Отстань, Мэтт, — мрачно сказал Клэй. — Какая разница? Люсия вечно рассказывает байку о каком-то старикане, который потерял костюм и выступал в красных фланелевых кальсонах. Зачем так трястись над одеждой?

Марио крутнулся к Анжело.

— Когда ты, наконец, выбросишь проклятую сигарету?

Анжело, нахмурившись, вытащил сигарету изо рта.

— Какая муха тебя укусила?

— Какого черта ты вообще здесь делаешь?

Анжело пожал плечами.

— Если бы я знал. Хочешь устроить сцену и выставить меня?

Марио, разъяренный, отвернулся.

— Делайте, что хотите! Все катится к чертям!

Но к тому времени, как он добрался до мостика, к нему вернулось обычное хорошее расположение духа. Неважно, в какой он форме. Стоит ему взяться за лестницу, все налаживается.

Томми посмотрел на угрюмое лицо Клэя. Наверное, Марио выглядел очень похоже для Анжело в те времена, когда работал над тройным — серьезный целеустремленный подросток, тонкий, как лоза, с темными волосами, завивающимися надо лбом в свободные кудряшки. Томми выгнул спину, машинально приноравливаясь к более короткому качу мальчика. Он поймал запястья Клэя, затем толкнул его обратно на трапецию. Позже, сидя в ловиторке, он слушал критику Марио.

— Ты все равно спешишь, Клэй. А еще ты не прыгаешь, а позволяешь Томми стянуть тебя с перекладины. Попробуй еще раз. Надо спрыгнуть с перекладины, а не свалиться.

— Но ты же сам вечно твердишь не хвататься за ловитора, — возразил Клэй, принимая трапецию.

Какого черта Марио позволяет ему огрызаться? Меня бы он в свое время за такое выгнал взашей!

— Хорошо, еще немного… Вперед!

Клэй сошел с мостика.

— Подтянись! Подтянись! — командовал Марио. — Тяни носки! Хорошо… давай!

Рассчитав траекторию движущегося навстречу тела, Томми немного подался вперед и поймал Клэя за руки.

— Опаздываешь.