Перед ним только одно затруднение. Он честный коммерсант и честный финансист. Он человек глубокой, пуританской, несгибаемой нравственности во всех своих явных и тайных делах. Он покупает и продает, он играет на бирже, он дает в долг и участвует в поставках на армию, но он покупает и продает доброкачественный товар, играет на бирже по правилам, с долгов получает обычный процент и поставляет солдатам добротные ружья и добротные сапоги. Как ему найти свое место среди всех этих спекулянтов, жуликов и воров?

Он знакомится с Клодом Петье, военным министром, который пользуется уважением в армии, а заодно с генералами Жаном Виктором Моро, Матье Дюма и Франсуа Келлерманом, лучшими генералами Французской республики, с руководителями военного снабжения, с председателями Совета пятисот и Совета старейшин, которые на фоне всеобщего безобразия выглядят порядочными людьми.

И готово! В течение нескольких месяцев у него новое состояние. Не такое значительное, каким оно было прежде, но довольно значительное для того, чтобы без большого ущерба терпеть большие убытки. Каким образом возникает оно остается, разумеется, коммерческой тайной. Как всегда, наружу выплывают только убытки. Известно, что среди всего прочего он закупает ни много ни мало сто тысяч центнеров соли, чтобы с выгодой перепродать. Понятно без слов, что на такую уйму добра требуется громадная сумма, Он эту сумму находит, но не в подходящий момент. Цены падают. Он теряет две трети потраченной суммы. И ничего. У него остается достаточный капитал, чтобы продолжать свои операции.

В общем, он окунается в родную стихию. Так можно подумать с первого взгляда, но это не так. Стихия отвратительная, стихия чужая. Если правительство ворует и лжет, то и все кругом воруют и лгут. Он честный коммерсант и честный финансист, это приходится подчеркнуть ещё раз. С такими порядками он смириться не может. Он должен бороться. У него убеждения, принципы. У него характер такой.

И он проявляет подозрительную активность. Он встречается, конечно, приватно, с депутатами обеих палат: Совета пятисот и Совета старейшин. За хорошим обедом, за ужином он ведет с ними те живые, искристые беседы, на которые он неподражаемый мастер. О том да о сем. Сеется, острит. Слегка потешается над нынешними правителями, над которыми потешаются все, потому что не потешаться нельзя. Так сказать, вызывает на разговор. Обстановка непринужденная. Языки развязываются легко. Исподволь ему открывается, кто чем дышит, у кого что припрятано за душой. Многие беседы остаются, разумеется, тайной. До нас случайно доходит одна, зато характерная. Однажды Пьер Шарль Боден дез Арденн, довольно скромный политик, депутат в Совете старейшин, сорока восьми лет, ему говорит:

– Я отнюдь не изверился в том, что революция во всем её величии и полноте может содержаться в четвертинке чернил и не нуждается ни в малейшем кровопролитии. Я не устал находить подтверждение этому в ночи Четвертого августа, когда без всяких переворотов, убийств и продажных трибунов, с помощью одних только декретов было покончено с системой злоупотреблений, укоренившейся на протяжении тысячелетия и черпавшей силу даже в самих достижений цивилизации.

Интересная, загадочная речь. Конечно, депутат говорит комплимент собеседнику, очень большой комплимент, ведь именно из его чернильницы вышел ошеломивший всех Фигаро, приготовивший, по общему признанию, революцию. Без малейших кровопролитий.

Но ведь не только. В сущности, депутат заводит речь, обиняком, стороной, о новом государственном перевороте, который необходим. Это сознают все. Правительство Директории настолько паскудно, что заговоры против него плетутся и слева, и справа, и с середины. Легче сказать, откуда они не плетутся. Однако все они, и справа от монархистов, и слева от якобинцев, – заговоры вооруженной рукой. Схватить, перестрелять, перерезать ножом гильотины, на крови утвердить свою власть.

А депутат Совета старейшин рассказывает Пьеру Огюстену о мирном перевороте, без крови, без продажных трибунов, стало быть, с помощью честных, благородных трибунов, которые найдутся среди депутатов обеих палат. Стоит им объединиться, договориться, и с помощью декретов, принятых законодательной властью, они могут покончить с системой злоупотреблений новейших, которая возникла всего в течение нескольких лет и не успела укорениться. Красиво, а главное, вполне достижимо.

И кому он всё это рассказывает? Прожженному заговорщику, мастеру политических, именно, именно бескровных интриг, грозивших не только министрам, но и самой королеве и королю. Едва ли депутат знает об этом, ведь об этом нынче не знает никто. Все эти тайны унесены в могилу Шуазелем, Верженом, Пари дю Верне. Но американская эпопея памятна всем, да и сам Пьер Огюстен постоянно о ней на всех перекрестках кричит, в борьбе за свои права и за жизнь.

Пьер Огюстен молниеносно соображает, что заговор зреет и что его приглашают присоединиться к нему. Он присоединяется, ведь правительство Барраса ему отвратительно, а его убеждения не изменяются в течение всей его жизни, чуть ли не с тех давних дней, когда он пленялся английским писателем Ричардсоном. Конституционная монархия и свобода в рамках закона. Социальные реформы мирным путем. Благородство и честь.

Но по своему обыкновению присоединяется тайно. Он продолжает задушевные беседы с Пьером Шарлем Боденом. По всей вероятности, ещё кое с кем, имена которых можно только предполагать. Беседует без свидетелей. Дома. В гостях, если там все свои, а в других местах он из принципа не бывает. Он составляет для него речи, которые депутат с жаром произносит с трибуны. О свободе культов, которые притесняются Директорией. О свободе печати, которую Директория в принципе не способна терпеть. О чудовищной растрате народных денег, которую Директория вменяет себе, очень похоже, в обязанность. О нерадении. О бестолковости в делах. О бедах отечества. Но с неизбежным пафосом мира, с постоянным заявлением, что Директория и сама всё это может понять и всё изменить, с предупреждением ей самой, что не следует направо и налево кровь проливать, когда нет для неё серьезных угроз:

– Мужайся, Директория! Если Республика выбралась живой из Робеспьерова ледника, как можешь ты опасаться, что она в смертельной опасности, когда правишь ты, в согласии с Конституцией?

И по всему видать, игра ведется нешуточная. У него опыт большой. Он понимает это лучше других. Натурально, он в таких играх всегда рисковал, но при королях рисковал он только свободой, а нынче на кону его голова. Напряжение страшное, а ведь уже и возраст не тот. Ночью с шестого на седьмое апреля он теряет сознание. Довольно надолго, по счастью, не навсегда. Приходит в себя и понимает, что это первый сигнал, ведь он образованный человек, начитанный во всех областях. Надо остановиться, но он остановиться не может.

Биографы пожимают плечами: ведь вот до чего доводит обжорство! Обжирается черт знает где. Обедает и ужинает с записными гурманами. Философствуют, что, мол, частенько интеллектуалы не равнодушны к яствам земным. Глупо, конечно. Стыдно читать.

От обжорства-то ему не трудно избавиться, да и нигде не видать, чтобы его склонность хорошо и плотно покушать было обжорством Пантагрюэля. Он заговора не может оставить, а заговоры наносят здоровью куда больший вред, чем поросенок под хреном. К тому же нельзя исключить, что он его мозг, ведь в нем участвуют новые, в политике случайные, недавние люди, без опыта, без навыка, а подчас без больших и высоких идей, всего лишь оскорбленные тем, что их отпихнули, не поделились, не кинули куска пирога.