И подписывается гордо и с вызовом:

«Пьер Огюстен Карон Бомарше,

уполномоченный, включенный в проскрипционные списки,

бездомный, преследуемый, но ни в коей мере

не предатель и не эмигрант».

Он остается мечтателем. Он мыслит гуманно, возвышенно и широко. Но к кому, к кому обращается он? К мелким жуликам, заговорщикам и предателям, убийцам исподтишка. Он советует быть милосердными террористам, которые только в терроре, направленном как направо, так и налево, возможность сохранить свою шаткую, по существу своему преступную власть. Он предлагает им поразмыслить над учреждением конституционной монархии на месте ожесточенной и грязной партийной вражды, тогда как каждый из них мечтает о собственной диктатуре. Его послание они не станут читать, а если и прочитают, то лишь посмеются над ним. К тому же он опоздал.

Большинство пленных уже расстреляли.

Кажется, его уму уже некуда и не на что обратиться, но его ум наделен такой энергией творчества, что не может остановиться, если не хочет разрушиться. Полуголодный, обношенный, сидя в холодной и тесной каморке он продолжает составлять грандиозные планы, которые другими поколениями воплотятся в жизнь лет через сто. Он составляет проект канала, который надлежит прорыть через Суэцкий перешеек, чтобы значительно сократить путь из Европы в Азию и обратно, ведь он коммерсант и лучше многих других понимает грандиозные выгоды этого предприятия. Он размышляет над тем, сколько выгод и преимуществ принесет миру судоходная дорога из Атлантики в Тихий океан по реке Сан-Хуан, озеро Никарагуа, которую следует дополнить всего лишь коротким каналом километров в десять длиной. Он убежден, что нация, которая овладеет судоходным путем между двумя океанами, неизбежно станет владычицей мировой торговли. Этой владычицей он видит Францию, Францию, только её.

Он, как всегда, философствует. Он размышляет о высоких и сложных материях, о проклятой природе неравенства, о жестокости унижения, размышляет трезво и глубоко:

«Если бы у людей не было никаких потребностей, одно это сделало бы их равными. Именно нищета подчиняет одного человека другому. Но истинное зло не в имущественном неравенстве. Оно – в зависимости. Какое дело человеку среднего достатка до того, что есть люди богаче него? Что крайне тяжко, так это – быть ими порабощенным…»

Между тем какие-то тайные силы действуют в Комитете общественного спасения. Ещё до того, как он отправляет ему свое изумительное послание. Он рекомендует другому Комитету, который занимается законодательством, «включить в первую же повестку дня вопрос об исключении Бомарше из списка эмигрантов, поскольку всякая проволочка в этом деле наносит ущерб интересам Республики!»

В самое неподходящее время! Конвент распускается двадцать шестого октября 1795 года. К власти приходит шаткая, бесцветная и продажная Директория. Тем не менее бывший председатель бывшего Комитета общественного спасения продолжает за него хлопотать. Он направляет письмо одному из директоров:

«Я никогда не перестану думать и повсюду заявлять вслух, что преследование гражданина Бомарше несправедливо и что вздорная идея выдать его за эмигранта могла возникнуть только у людей ослепленных, обманутых или злонамеренных. Его способности, его таланты, все его средства могли быть использованы нами. Желая навредить ему, больше навредили Франции. Я хотел бы иметь возможность выразить ему, до какой степени был огорчен несправедливостью, объектом которой он стал. Я исполняю свой долг, думая о нем, и исполняю это долг с удовольствием…»

В его способностях, в его талантах нуждается Франция? Чудеса в решете! Не знаю, каким образом эти мошенники термидорианского переворота намереваются использовать их, но десятого июня 1796 года его вычеркивают из проскрипционного списка и тем возвращают свободу. Он узнает об этом ровно месяц спустя.

Так в путь! Ямщик, гони лошадей!

«Три дня несказанной радости за три года долгих страданий, а потом я готов умереть…»

Он в Париже шестого июля. Его не узнать. Ему шестьдесят четыре года. Он толстый, жирный, с двойным подбородком. Но в минуты встречи это не имеет никакого значения. Дочь вешается ему на шею. Он обнимает стойкую и преданную Мари Луиз. Сестра, постаревшая и больная, целует его. Грустно улыбается. Говорит с печалью, прежде не свойственной ей:

– Твоя и моя старость наконец соединились, мой бедный друг, чтобы насладиться юностью, счастьем и устройством жизни нашей дорогой дочурки.

Он ещё раз оглядывает дорогую дочурку. Она выросла. Она уже взрослая дама. У неё жених, Луи Андре Туссен Деларю, тридцати лет, недавний адъютант Лафайета, будущий генерал. Папочка, мы так ждали, так ждали тебя! Что ж, он счастлив, он полон энергии, одиннадцатого июля он ведет молодых под венец и как ни в чем не бывало гуляет на свадьбе. Правда, именно за столом выясняется, что внутренне он переменился даже больше, чем внешне: он так наголодался в вынужденной своей эмиграции, что никак не может наесться. Ест и ест. Всё подряд. Не может остановиться никак. И тем, разумеется, губит себя.

Спохватывается: в доме нет его самого верного друга, Гюдена де ла Бренельри. Где же Гюден? Гюден осторожен и трусоват. Все эти годы он скрывается вдали от Парижа, в небольшом селении Марсилли близ Авалона. Живет в крайних лишениях, как жил в Гамбурге его старший друг, и как он, держится мудрецом, сочиняет трагедии и составляет исторические труды. Конечно, недалекий, посредственный, а все-таки замечательный человек!

Пьер Огюстен пишет ему, зовет возвратиться в свой дом, поскольку его дом давно уже и дом Гюдена де ла Бренельри. Добровольный изгнанник встречает его послание с радостью, но и с печалью: он готов мчаться и броситься на шею доброму другу, но у него ни гроша. Пустяки. Пьер Огюстен отправляет ему десять луидоров, да не в паршивых, обесцененных ассигнациях, а в звонкой монете. Со слезами на глазах отвечает ему несчастный, но гордый поэт:

«Вы не могли более изящно заслужить мою признательность, и я с тем большим, если это только возможно, удовольствием Вас увижу вновь, что именно Вы снабдили меня средствами для осуществления желанной встречи. Я расплачусь с Вами, как только это будет в моих возможностях. Отправляюсь в путь без промедления, засунув весь мой багаж в носок…»

И мчится с тощим узелком на перекладных. И бросается на шею старшему другу. И обливает слезами его новый камзол, поскольку в старый старший друг уже не влезает. И не успокаивается до тех пор, пока не отдает свой долг, и тоже в звонкой монете, поскольку он не тот человек, который никому не позволяет одаривать себя безвозмездно.

Все теперь в сборе. И Пьер Огюстен начинает новую жизнь, в новом Париже, в новой стране. Он оглядывается вокруг. Нет предела его изумлению.

Прежде всего его изумляет Париж. Париж Ветшает. Париж разрушается. Трава пробивается сквозь булыжники мостовых. У стен величественных соборов, ныне большей частью закрытых, разрастается бурьян и крапива. Ветер завывает в окнах без стекол, их заливают дожди, и никто не занимается ими. Улицы, ближе к окраинам, больше напоминают сточные канавы, клоаки, чем улицы. В рабочих кварталах не бедствуют только те, кто занят на оборонных заводах или ведет торговлишку, с рук, с лотка, с прилавка ларька, склоченного их старой фанеры на скорую руку, прочие голодают, живут в лохмотьях, в грязи, никому нет дела до них, они никому не нужны.