Все его действия скрыты очень умело. Завеса слегка приоткрывается, и приоткрывается лишь тогда, когда ему это нужно. В начале мая 1797 года, к примеру, он пишет Евгении. На первый взгляд письмо сугубо личное, мало значительное. Сообщается о здоровье, второй, мол, сигнал:

«После ночи с 6 на 7 апреля, когда я надолго потерял сознание, – второй сигнал, поданный мне природой за последние пять недель, – состояние мое улучшилось. Жду присылки растительных порошков. То ли мне придает силы время года, когда всё пробуждается, то ли меня подстегивает жар, но я смог, мое дорогое дитя, осуществить множество дел, приняв все меры предосторожности, чтобы ты могла пожать плоды моих трудов. Доверься своему отцу!..»

Множество дел? Да ещё приняв все меры предосторожности? Любопытно, что за дела! Первое дело как будто лежит на поверхности. Пятого мая Французская комедия возобновляет «Преступную мать». Очень возможно, что он в поте лица потрудился на репетициях, но ведь инициатива постановки исходит не от него. Настроение публики уже изменилось. Дорогие сограждане вдоволь нагляделись на долгожданную прелесть новых порядков. Кровь, запущенность, безобразия новых властей по горло насытили их. Они тоскуют по прежней жизни, тоже не очень устроенной и благополучной, зато спокойной и довольно благоприличной. Теперь им приятно видеть благородных аристократов, хотя бы на сцене, так им осточертели грязные санкюлоты, которые дорвались до власти и творят чудеса, столь противные здоровому чувству и здравому смыслу. Они воздают освистанному автору почести, какие прежде воздавали только Вольтеру. Зал встает. Аплодирует ликующе, долго. Его вызывают. Он из принципа никогда не выходит. Его чуть не выталкивают на авансцену. Он признается:

«Меня изнасиловали на первом спектакле, как юную девицу. Мне пришлось появиться между Моле, Флери и мадам Конта. Мне, который всю жизнь отказывался уступить этому требованию публики, на этот раз пришлось сдаться. Долгие аплодисменты заставили меня пережить совершенно дотоле не ведомые чувства…»

Замечательно хорошо! Автору воздают по заслугам. Меры предосторожности-то причем? А если поглядеть, так очень даже причем. Ведь премьера обязывает. Триумф обязывает вдвойне и втройне. После премьеры назначен роскошный обед. По первому взгляду, обед как обед. Обыкновенный обед. После премьеры такие обеды устраивают всегда, даже если спектакль провалился. И сообщает о нем Пьер Огюстен своей беременной дочери в стиле легкого балагурства:

«Вчера я был на банкете, воспоминание о котором долго не изгладится из моей памяти, столь избранное общество собрал генерал Матьё Дюма за столом у своего брата. В былые времена, когда мне доводилось обедать у государственных сановников меня неизменно шокировало это сборище разномастных людей, которым одно только их происхождение позволяло быть среди приглашенных. Аристократические дурни, высокопоставленные тупицы, люди, кичащиеся своим богатством, манерные щеголи, кокетки и т. д. Если не Ноев ковчег, то по меньшей мере скопище сброда. Вчера же среди двадцати четырех сотрапезников я не видел ни одного, кто не занимал бы своего поста в силу высоких личных достоинств. Это был, если можно так выразиться, великолепный экстракт Французской республики, и я молча глядел на них всех, воздавая каждому по заслугам, поднявшим его так высоко…»

Что ж, приятные люди. Воплощение его закоренелых идей о превосходстве личных достоинств над привилегией рождений и титулов. Все сплошь как две капли воды похожи на его Фигаро: неглупые, энергичные, самостоятельно мыслящие. Ни одного аристократического дурня. Ни одной высокопоставленной тупицы. Содержательная беседа. Хорошо подобранные вина. Изысканные блюда. Сплошные удовольствия ума и желудка. Так и ждешь шумных тостов, громких приветствий, обвала анекдотов, острот, которыми не может не сопровождаться всякий хороший, тем более французский обед. И вдруг, завершая письмо, Пьер Огюстен говорит о другом:

«Обед был поучительным, отнюдь не шумным, весьма милым и, наконец, таким, какого я не припомню во всю мою жизнь…»

Поучительным? Но чем? Только тем, что за столом сидят люди, пробившие себе дорогу своими талантами? Милым? Разве так говорят о ненасытном обжорстве? Не припомнит во всю его жизнь? Да разве он никогда не обедал с такими выдающимися людьми, как Пари дю Верне, Шуазель, лорд-мэр Лондона и английские вожди оппозиции? Тем более, что среди обедающих в тот удивительный вечер, при самой снисходительной оценке, не обнаруживается ни одного не то что бы выдающегося, а просто большого ума.

И уж совсем непонятно, отчего после такого поучительного, милого во всех отношениях обеда, плавно перешедшего в ужин, он во второй раз в своей жизни теряет сознание?

Странно всё это. Ещё странней то, что время обеда выбирается знаменательное. Прямо надо сказать, роковое, переломное время. Именно в эти недели и месяцы решается судьба Французской республики. Больше того, решается будущность Франции. И решается не на год, не на два. Наступает тот редчайший миг исторической жизни, когда всё во Франции и в Европе может пойти по-другому, без Бонапарта, без наполеоновских войн, без десяти миллионов погибших, без братских могил, без Бородина и пожара Москвы.

Только что, в марте-апреле, проходят очередные выборы в Законодательный корпус. Треть его депутатов, сплошь республиканцы, уходит. На их место приходит новая треть. И что же это за треть? Из двухсот шестнадцати республиканцев возвращаются только одиннадцать. Все остальные принадлежат к монархистам. Одни скрытые, другие открытые. Одни умеренные, другие непримиримые. Умеренные требуют возвращения короля, но при условии, если он признает достижения революции и новую конституцию. По их мнению, Франция должна стать конституционной монархией, как считает и Пьер Огюстен. Непримиримые хотят, чтобы монархия возвратилась в полном объеме, со старыми порядками и не урезанными правами.

Но умеренных – большинство. И эти умеренные имеют возможность простым голосованием в Совете пятисот и в Совете старейшин сместить Барраса и его шайку и призвать Людовика ХV111, если тот, разумеется, согласится признать современную Францию, а не возвращаться назад. Что нужно им для успеха? Как всегда, им необходимо привлечь на свою сторону армию и ведущих министров. Без них никакого дела не сделаешь. Это известно всем. Лучше всего, разумеется, Пьеру Огюстену Карону де Бомарше, который участвовал в такого рода делах и во Франции, и в Англии и в Америке.

И за тем столом собираются вовсе не первые гурманы Директории, как их походя именуют биографы. За тем столом собираются заговорщики.

Матьё Дюма, член Совета старейшин, «это имя ныне не нуждается уже в прославлении», как рекомендует его дочери Пьер Огюстен, входит в группу умеренных монархистов. Пасторе, «красноречивый, отважный защитник принципов в Совете пятисот», в их числе. Буасси д’Англа, «честь переизбрания которого оспаривалась двадцатью четырьмя департаментами, и недавно вновь переизбранный», состоит в тайной переписке с посредниками, которые представляют претендента на французский престол. А далее кто? «Крупнейший юрисконсульт Совета пятисот». «Один из сильнейших людей в Совете старейшин». «Член Совета старейшин, один из самых красноречивых заступников обездоленных». «Член Совета старейшин, одна из опор конституции в борьбе против анархистов». «Красноречивый, отважный защитник принципов в Совете пятисот». «Член Совета пятисот, защитник колоний от всех узурпаторов». «Член Совета Старейшин; это имя ныне уже не нуждается в прославлении». «Опора конституции, как и все его друзья в Совете старейшин». «Член Совета старейшин, мужественное красноречие которого неоднократно предотвращало черные замыслы внутренних врагов и от которого завтра ждут доклада, направленного против клеветы и злоупотреблений, неизбежных при свободе печати».