Некоторое время он ещё надеется на успех Пишегрю и придерживает ружья в Голландии. Напрасно надеется. Революционному генералу не удается собрать новые силы для наступления. Пьер Огюстен не может не видеть, что его положение безнадежно. Захватив Тулон, англичане господствуют на море. Правда, они господствовали там и во время американской войны, но тогда он имел для сопровождения грузов военные корабли во главе с «Гордым Родриго». Теперь его корабли беззащитны. Выйти в море – значит их потерять. Ружья пойдут на вооружение английских солдат, может быть, именно тех, что засели в Тулоне.

Тогда новый план зарождается в его изобретательной голове. Республиканские армии одерживают победы на своих восточных границах, тесня австрийцев и пруссаков на Рейне, правда с переменным успехом. Стал быть, можно переправить ружья по Рейну! Он едет вдоль Рейна, чтобы своими глазами увидеть положение дел. Он страшно рискует. Он может попасть в плен к неприятелю с мандатом комиссара Республики, за что очень легко заплатить головой.

И это бы ещё ничего. Неожиданно такая же опасность грозит ему от Республики. Нетрудно понять, что он не может отправлять регулярно отчеты в Париж. Комитет общественного спасения расценивает его молчание, а главное, отсутствие обещанных ружей, в очередной раз, как измену. Его вновь зачисляют в ряды эмигрантов. Его имущество конфискуют. Его дочь, жену и сестру арестовывают, как ни странно, в одно время с Гезманом де Тюрном и в один день с ним выносят смертный приговор. Гезман де Тюрн погибает на гильотине. Ещё день – и Пьер Огюстен потеряет семью, примерная благодарность за его услуги отечеству.

По счастью, между этими днями есть ещё ночь. Ночью происходит переворот. Робеспьер и Сен-Жюст кончают на гильотине. Семья спасена. Арест с имущества снят. Умудренная опытом тюремного заточения и смертного приговора, Мари Луиз демонстративно разводится с ним и тем спасает дочь, себя и остатки имущества, которое не успели расхитить.

Пьер Огюстен пытается использовать в своих целях и переворот Девятого термидора. Во Франции окончен террор, по крайней мере официально. Распространение терроризма уже не угрожает Европе. И вот он от имени новой Франции вступает в переговоры с голландским правительством о заключении мира, используя то обстоятельство, что Голландия так и не успела втянуться в войну и что республиканская армия продолжает стоять непосредственно у её рубежей. В сущности, он выдающийся дипломат, не использованный ни королем, ни Республикой. Переговоры успешно продвигаются в заданном направлении. Ему остается склонить Голландию к миру. Наступает момент, когда ему необходимо получить полномочия из Парижа.

Вероятно, ему удалось бы и это, но тут на трибуну Конвента взбирается заскучавший Лоран Лекуантр. Он изумлен. Граждане, как можно терпеть, что на свободе и с мандатом комиссара Республики разгуливает пособник Робеспьера, казенного за его преступления перед отечеством, прикарманивший себе народные денежки, с которыми удрал за границу и как ни в чем не бывало проживает в Голландии?! Ну, такого преступления никакие граждане не в силах терпеть. Пьера Огюстена Карона де Бомарше дорогое отечество вновь объявляет изменником и эмигрантом. Правительство Голландии, натурально, не может вести переговоры с этим прохвостом и жуликом. Они обрываются, уже готовые стать лучшим его достижением на дипломатическом поприще.

Он перебирается в Гамбург, из опасения, что в Голландии его арестуют и выдадут дорогому отечеству. Гамбург битком набит эмигрантами. Они третируют, они презирают его, они не допускают его в свое непримиримое общество, да он, по правде сказать, и не стремится в него. Он остается абсолютно один и без денег, поскольку все его источники иссякают. Он снимает тесную каморку в бедном квартале. Ему приходится сидеть на хлебе и воде, отчего он быстро толстеет, привыкнув в прежние годы к более изысканным и питательным блюдам.

Он сломлен? Ничуть! Хотя есть отчего. Однажды он пишет Мари Луиз, более рассуждая сам с собой, чем с ней:

«Подчас я задаю себе вопрос, уж не сошел ли я с ума? Однако обнаруживаю последовательность, здравость моих суждений, которыми я пытаюсь, как это ни трудно, парировать все удары, и убеждаюсь, что я отнюдь не безумен. Но куда тебе писать? На какое имя? Где ты живешь? Как тебя зовут? Кто твои истинные друзья? Кого должен я считать своими друзьями? Ах, если бы не надежда спасти дочь, сама чудовищная гильотина показалась бы мне слаще, чем мое нынешнее ужасное положение!..»

В этом безысходном, безвыходном положении, когда ему нечего есть, когда он даже не знает новое имя жены, ему со всех сторон предлагают продать эти чертовы ружья, притом за хорошую цену. Первые – его старинные враги англичане. Ни под каким видом! Он продолжает сражаться. Если эти ружья не может получить Франция, отринувшая его, пусть их не получит никто.

Это невероятно трудно, в сущности невозможно, ведь время военное, ни одно правительство не может считаться с изгнанником, от которого отказалась собственная страна. Разумеется, и не считаются. И первыми не считаются наглые англичане. По приказу Уильяма Питта чужую собственность просто-напросто арестовывают в Тервере, перегружают на английские корабли и доставляют в Плимут. Это разбой, отчасти простительный в обстановке войны, но только по отношению к гражданину враждебной державы. Только получив эти ружья, изумленный Питт протирает глаза: они принадлежат вовсе не гражданину враждебной державы, а гражданину Соединенных Штатов Америки, которые, как на зло, не воюют ни против Франции, ни против Англии. С американцами все-таки не хочется ссориться, и Питт в тупике.

Пьер Огюстен блестяще использует его незавидное положение. Он пишет лично облапошенному премьеру и возмущается тем, что он посмел арестовать ружья, которые не принадлежат и не могут принадлежать англичанам. Он поднимает на ноги своих английских друзей и тайных агентов, которых он достаточно навербовал за истекшие двадцать лет. Теперь сами англичане борются за его ружья против собственного премьера. Он пытается перетянуть на свою сторону американцев. Ведь они перед ним в долгу как в шелку. Американское правительство так и не расплатилось с ним за поставки оружия. До самого последнего времени он вел дела со своими американскими компаньонами. Он напоминает им о себе. Американцы не внемлют ему. Оскорбленный, озлобленный, он обращается к американскому народу с ядовитым посланием:

«Американцы! Я служил вам с неустанным рвением, в благодарность же не получил при жизни ничего, кроме горьких обид, и умираю вашим кредитором. Поэтому я вынужден завещать вам в наследство свою дочь, чтобы вы дали ей в приданое то, что должны мне. Возможно, после моей смерти, вызванной несправедливостью других, против которой я уже не в силах бороться, моя дочь останется обездоленной, и, возможно, воля Провидения в том, чтобы, отложив ваш расчет со мной, обеспечить ей средства, коими она сможет воспользоваться, когда останется одна в полной нищете. Удочерите её, как достойную дочь Государства! Она будет привезена к вам своей матерью и моей вдовой, не менее несчастной. Отнеситесь же к ней как к дочери американского гражданина…»

В сущности, это было бы справедливо и обошлось бы американцам куда дешевле, чем те громадные средства, которые он потратил на них. Но он уже понимает, что американцы сдерут шкуру с кого угодно, как они дерут её с несчастных индейцев, но по своим долгам не заплатят ни цента. И вот он обещает, если Господь продлит его скорбные дни, сам явиться в Америку и вопрошает: