«Неужели понадобится, чтобы, оказавшись среди вас, я, ослабленный умом и телом и уже не способный отстаивать свои права, буду вынужден просить, держа оправдательные документы в руках, чтобы меня доставили на носилках ко входу в ваши национальные собрания и тут, протягивая тот самый колпак свободы, который я больше, чем кто-либо другой, помогал вам водрузить на голову, обратился к вам с мольбой: “Американцы! Подайте милостыню вашему другу, чьи услуги во всей их совокупности не заслужили иного вознаграждения, кроме обола Велизария”?..»

Как и следовало, американцы не дают ему и обола. В июне 1795 года ему все-таки приходится продать проклятые ружья английскому правительству, уже за бесценок. В сущности, эта продажа уже не наносит ущерба его возлюбленной Франции, поскольку после успешного штурма Тулона и укрепления позиций на Рейне эти ружья уже не имеют большого значения, а жалкие гроши, которые он выручают, позволяют ему кое-как дотянуть до конца эмиграции.

Он ещё пристальней следит за тем, что происходит во Франции. Его сердце наполняется радостью, когда он узнает о новых победах революционных солдат, плохо обученных и вооруженных, зато горящих патриотизмом и ненавистью к врагам. Их ведет в бой великая идея «мир хижинам, война дворца!», и они побеждают тех, кто их хижинам объявил войну. Возрождается его давняя мечта о торжестве Франции, надежда на то, что она наконец займет достойное, то есть первое, место в Европе, ради чего он отдал столько энергии и лучших лет своей жизни.

Его потрясает жестокость гражданской войны, которую интервенты поддерживают и разжигают на юге и западе. В этой, междоусобной войне обе стороны не знают пощады. Он не в силах с эти мириться. Когда до Гамбурга добирается весть о победе при Кибероне, он обращается к Комитету общественного спасения с громадным посланием и призывает его к милосердию:

«Граждане, члены нынешнего состава Комитета, благоволите ещё раз внять прямому обращению к вам гражданина, несправедливо изгнанного из отечества, но по-прежнему преданного ему и выступающего в защиту не своих собственных интересов, но тех, которые, по его разумению, в настоящее время являются вашими собственными и одновременно интересами нации.

Мне помнится, в дни моего отрочества, когда у дофина, отца Людовика ХV1, родился первый ребенок, меня взяли из коллежа, чтобы я мог увидеть, как празднуется это событие. Ночью, обегая иллюминированные улицы, я был поражен транспарантом, установленным на крыше тюрьмы, который энергично возглашал: “Даже во мраке”. Эти слова так пронзили меня, что, мне кажется, я их читаю сейчас. Народная радость проникла повсюду, вплоть до ужасных темниц. Я повторяю сегодня вам то, что гласил этот транспарант (рождение ребенка королевской крови в те времена было событием радостным), в связи с событием куда более значительным. Радость от замечательного триумфа наших солдат при Кибероне проникла в мое сердце на этом немецком чердаке, где я стенаю вот уже два года, прячась под чужим именем от всякого рода несправедливостей, которые изливаются на меня в родной стране. “Даже во мраке” может служить эпиграфом к моему положению.

И вот я, гражданин, страдающий во мраке, хочу поделиться с вами соображениями о последствиях этой Киберонской победы, имеющей решающее значение для установления мира, о котором мечтаем мы все.

Если вы, великодушные победители, не употребите во зло свой триумф и не превратите его в бойню, вы стяжаете уважение всех партий. Римляне бывали беспощадны к врагу только в годину бедствий – стоило им взять верх, они проявляли величие и великодушие. Такое поведение, благородное и твердое одновременно, создало им мировую империю. Нет мести полней и плодотворней, чем проявление великодушия к побежденным и покоренным французам, которое покорит вам всех остальных.

Позвольте мне привести вам пример успешности поведения, которое рекомендую я вам. Сходство положений здесь поразительно.

Во время войны восставшей Америки против её угнетательницы Англии целая армия англичан и американцев лолялистов (в сущности, внутренних эмигрантов) под командой, если не ошибаюсь, генерала Бергоина, спустилась из Северной Канады по озеру Шамплен и по рекам в самое сердце молодой республики. На равнинах Саратоги эта армия была окружена и принуждена сложить оружие, сдавшись на милость победителя. Континентальный Конгресс, столь же предусмотрительный, сколь и великодушный, осознал, что от того, как он использует эту сокрушительную победу, будет зависеть и заключение почетного мира и отношение нации к основам образуемого им правительства. Конгресс предложил помилование всем побежденным, земли для обработки – всем англичанам и гессенцам, если кто-то из них пожелает обосноваться в стране, которую они хотели себе подчинить. Вашингтон, чье мнение запросили, рекомендовал принять именно такое благородное решение, укрепив тем самым свой авторитет, ставший отныне неколебимым. Английское правительство осознало, что народ, столь достойно воспользовавшийся своим триумфом, непобедим, ибо великодушие, завоевав ему все сердца, покорило общественное мнение вех направлений.

О, французы! Вы, правящие французами, разобщенными между собой в ещё большей степени, чем были разобщены американцы, вы, члены бурного народного собрания, призванные покорить сердца, ожесточившиеся в результате чудовищных зверств тех, кому вы пришли на смену, не будучи их сообщниками, – я не сомневаюсь, что вы столь же остро, как и я, ощутили неоценимое значение события, дарованного вам фортуной. Помилуйте своих пленных! Какова бы ни была судьба, вами им уготованная, жаловаться они не вправе, вы победили их в бою. Но узнайте же теперь, если не знали прежде, что нет француза меж этих разбитых вами эмигрантов, который устыдится того, что был побежден соотечественниками, нет ни единого, кто, как и вы, не видит заклятых врагов в тех англичанах, у которых сам был на службе. Узнайте, что только необходимость выжить, не умереть с голоду вынудили их уступить, подчиняясь наглым островитянам. Главное, узнайте, что министр Питт бесповоротно обречен, если только вы проникнетесь этой мыслью, – ему не простят промахов, ошибок, отсутствия успехов. Вашей гуманностью, встреченной единодушными кликами одобрения, вы принесете больше вреда ему, больше пользы, больше славы себе, укрепив свою власть и всеобщее к ней доверие. Да, вы сделаете больше одним этим великодушным актом, чем всеми, почти немыслимыми подвигами, которыми наши армии поразили Европу. Только вы, вы дни станете творцами мира, предпишете мир, продиктуете его даже англичанам, которые по преимуществу относятся с ненавистью к акциям собственного правительства, предпринятым, чтобы внести смуту в ваши ряды, избравшие свободную форму правления. И, граждане (я уже позволил себе ранее писать вам об этом), если англичане (которых останавливает лишь суетное тщеславие), заключив почетные мир, признают вас народом свободным и суверенным – только взвесьте это слово, о граждане! – тогда вы, депутаты, ты, – Конвент! – все вы покроете себя неувядаемой славой. Ибо Европа без колебаний последует великому примеру, и вы приобретете, вы завоюете тогда прекрасное право спокойно обсудить, действительно ли единовластие – правление самое сильное, самое прямое и самое скорое из всех в выполнении планов, зрело продуманных законодательными собраниями, – подходит великой стране больше, чем всякое иное распределение власти, столь чреватое грозами. Вы сможете преобразовать форму правления в соответствии с волей всей нации, которая прославит себя тем, что у неё на глазах вы приступите к мирным дебатам, одержав великую победу, проявив великодушие и избавив всех от страха, как бы не вернулись снова времена террора, которым можно держать в повиновении рабов, но на который не может опираться разумное правление…»