они устоят. Лишь немногие падут. Еще меньше покончат жизнь самоубийством. Второй урок раскрылся, когда кто-то, она не знала кто, перепутал название станции Аушпиц с Аушвицем. Слух расползся по поезду как чума и, прежде чем выяснилось, что это недоразумение, обнаружил шаткость их привилегированного положения, которое в любой момент могло оказаться палкой о двух концах.

На шестой день она проснулась от пронзительных воплей. Обессиленная, словно после долгого бега, она едва могла держаться ровно. Она услышала, что, согласно приказу, они выйдут на вокзале в Линце; там их пешком погонят в военный лагерь на окраине города, где они примут душ. Поначалу она засомневалась, вырваться ли ей вперед или затесаться в конец очереди; затем, решительно отмахнувшись от бродивших вокруг слухов и опасений, потащила Эрика вперед, в первые ряды, как будто этот невесть откуда взявшийся душ означал новый виток событий, который мог вернуть ей нечто человеческое, чего ее лишили. Солнце стояло высоко, и тяжелые бусины пота покрывали лицо. Вместе со всеми и прибыли на место, но дальше мужчин и женщин разделили, и она услышала, как женщины постарше причитали: все, нам конец, – а молодые уговаривали их замолчать. Им приказали раздеться и сдать одежду для дезинфекции; потом отвели в огромный пустой белый зал и голых заставили ждать несколько часов. Как оказалось, – теперь она отчетливо слышала, – офицеры СС не знали, что они пассажиры эвакуационного поезда; насколько им было известно, все поезда отсюда направлялись в Освенцим, и, возможно, они собирались побыстрее выпустить струю газа.

Прошло семьдесят лет, и можно собрать воедино картину произошедшего. Бездетная Эльза Блум-Вайс стоит одна, голая в женской очереди. Эрик топчется в очереди с мужчинами. Клары и ее матери нигде не видно. В Будапеште они сели в другой вагон.

Не знаю, о чем она думала. Нужно ли вообще об этом рассказывать? Даже если кажется, что я исчезаю с этих страниц, помните о моем незримом присутствии. Я не знаю, какой была Эльза Блум; она могла бы быть мной, но теперь мне в любом случае пора остановиться. Я знаю, что Эльзе Вайс суждено было добраться до Палестины и всю жизнь молчать о том, что с ней случилось; возможно, по этой причине лучше поставить точку. Какое отношение я имею к воспоминаниям, которые она пыталась стереть из памяти, чтобы жить дальше? Даже если где-то и существует так называемая упрощенная версия, она решила ее не разглашать, поэтому ее история – ее частное дело, к тому же далека от простоты. Между нами пролегает пропасть, я не в силах ее преодолеть; нужно помнить, что в конце концов жизнь победила, жизнь всегда торжествует над великими катастрофами и в конечном счете побеждает смерть, даже если мы не всегда это замечаем, погруженные в меланхолический пессимизм. И все же что-то заставляет меня продолжать. Дни поминовения, фильмы, книги, академическая среда и пять десятилетий жизни научили меня твердо и без трепета писать о прахе, грязи и холоде, которых сама я не ведала. Я осознаю неразрешимое противоречие между тем, что человеческий разум способен на любые выдумки, и тем, что совесть накладывает ограничения на этот вольный поток. Когда-то я нашла форму компромисса. Да, я не была в лагерях, не была одним из голых тел, ожидавших душа, не пересекала границы вымысла – я не осмеливалась. Другим, вероятно, пришлось бы пересечь эту границу за меня, в то время как я довольствовалась тем, что поднимала фундаментальные вопросы о границах интерпретации. Пока вдруг не испугалась, что время мое на исходе, а я ни в чем не уверена: ни в реальности тех мест, которые посетила, ни в видениях, которые мне открылись, ни даже в собственном опыте. Я лишь отчасти присутствовала в каждом из этих мест и видений. Я вновь и вновь возвращалась к ним, чтобы убедиться в их правдоподобии.

Эльза бросила взгляд на длинную очередь, извивавшуюся позади. Ни одного знакомого лица. Обнаженные женщины и дети хаотично двигались вокруг нее, а она стояла на месте, как вкопанная. Долгое стояние изнуряло. Она перемещала вес тела с ноги на ногу, хотела встать на колени, но знала, что не должна привлекать к себе внимания; к тому же нельзя было терять бдительность. Она услышала жужжание электрической бритвы, доносившееся откуда-то со стороны душа, и заметила женщину, сидевшую с бритвой в руках; рядом с ней на полу возвышалась горка остриженных волос. У нее начался зуд, хотя она знала, что это невозможно, вшей у нее нет. Очередь женщин перед ней уменьшалась, она чувствовала, как тело холодеет. На нее навалилась страшная слабость; она знала, что с ней могут cделать все, что вздумается, и что она способна выполнять только самые простые движения, которые от нее потребуют: сделать несколько шагов вперед, поднять и развести в стороны руки, раздвинуть бедра, опустить голову – вот и все, по большому счету; она отчетливо это понимала, пока охранники-украинцы волокли ее на осмотр к врачу СС; его руки бродили по ее телу, проникли в интимные места и смазали их лизолом. Голова отяжелела, в ней не было мыслей; она даже не задумывалась о том, что происходит с ее телом. Душ беспощадно хлестал по лысой голове. Дезинфицирующее средство так жгло, что она застонала. В какой-то момент, уже после душа, охранники поняли, что произошла ошибка, и перестали брить головы. У входа в помещения она с удивлением обнаружила стопки дезинфицированной одежды. Безукоризненный порядок только усугубил тревогу; казалось, остальных это тоже встревожило – они вернулись к вагонам в гробовой тишине.

Она была одной из последних обритых наголо женщин. А поскольку процесс остановился, как эпидемия неведомой заразы, атаковавшая часть лагеря и пощадившая остальных, дикость всего предприятия стала очевидна. Ей было не все равно. Она понимала, что здесь совершаются зверства. Терпеть такое невозможно. Она сделала шаг в сторону, как будто для того, чтобы не поддаться происходящему. Это было своеобразным прощанием, личным ритуалом очищения, который она провела сама с собой – словно воздвигла стену между прошлым и будущим. Сколько бы посторонних рук ни вторглось в эту церемонию, это был ее ритуал, и она совершала его с достоинством. Ей даже не было стыдно. Даже ее обнаженное тело не заставляло ее чувствовать стыд. Стыд, который переполнял ее в детстве в присутствии родителей или учителей, был примитивным чувством, столкновением с чужими идеалами, которые она не воплотила. Сейчас вместо него было что-то вроде неловкости, как будто ее похитили и увезли в чужую страну, она пытается вернуться,