время этих яростных споров она без тени сарказма вспомнила выражение «венгерка Моисеевой веры» и, сохраняя остатки юмора, продекламировала рассказы о славном еврейском прошлом, которые помнила еще со времен учебы в неологической школе: об их, современных евреев, месте в золотом веке, в современной элите, в парламенте, спорте, медицине, архитектуре; она закатила глаза. «А также в оружейной и металлургической промышленности», – вставил он. Они расхохотались. «И не забудь, что теща Хорти – еврейка!»

Впоследствии она сравнивала их скромные, тихие семейные ужины с ожиданием у постели смертельно больного – с той лишь разницей, что ужины эти не приносили утешения, которое часто сопутствует естественным процессам, когда конец неизбежен, ибо заложен самой природой и неподвластен человеческой воле. Кроме того, родители ее больны не были: немного ослабли, но «слава богу, здоровы» – это выражение она употребляла, только когда говорила о родителях. Боевая удаль, с которой отец встретил первые дни войны, с некоторых пор покинула его, уступив место бессилию – оно застыло во взгляде, которым он посмотрел на нее в момент расставания; такой взгляд она прежде видела только на картинах, изображавших лица грешников в преисподней, – полный ужаса и паники и при этом бесконечно далекий.

Во время одного из таких ужинов она впервые услышала, что существует возможность эвакуации в Палестину на поезде. Эрик рассказывал про это не один: на помощь он призвал старого друга ее родителей, доктора Тибора Мюльнера – почтенного судью, который, когда Эльза была маленькой, частенько заглядывал к ним в шабат на чолнт[16] и подрывал «свободное течение застольной беседы», как горько жаловался потом Ян, разглагольствуя о пагубном воздействии белой фасоли, замаринованной с копченым гуськом, на пищеварительный тракт; эти речи, должно быть, очень его утомляли, ибо сразу после основного блюда, не дожидаясь, когда подадут компот, он без разрешения отправлялся в ее комнату и погружался в послеобеденный сон, оставляя прочих гостей в величайшем недоумении.

Мюльнер, близкий знакомый Юшки Фишера, утверждал, что, хотя они не в состоянии бороться с немцами физически, это вовсе не означает, что нет других способов спасти евреев, – ведь Германия в самом деле теряет силу, союзники висят у нее на хвосте, и есть надежда, что скоро она будет разгромлена. Нужно лишь выиграть время, продержаться, а заодно постараться спасти как можно больше евреев. Можно попытаться бежать и спрятаться в Румынии или в Югославии, но это связано с риском и, конечно, не может стать коллективной тактикой – венгерские газеты публиковали пугающие статьи, предостерегая от побега и угрожая смертной казнью любому, кого поймают на границе. «Побег? Но это противозаконно!» – воскликнул отец. Она вспомнила потрясение, отразившееся на лицах Мюльнера и Эрика: «Блум, ты, очевидно, еще не до конца понимаешь, в какие времена мы живем». Отец был простодушен, она тоже. Ей потребовалось время, чтобы научиться подозревать, но и впоследствии ее подозрительность осталась чем-то наносным, как густой макияж, под которым она годами позже спрячет свое лицо. Мюльнер повторил, что массовый побег из Венгрии невозможен. Но отдельные смельчаки могут попытаться и даже преуспеть.

– Однако, – и здесь доктор приближался к сути дела, – немцев можно подкупить.

– А если это вот-вот закончится? – спросил отец. – Если это вопрос недель, может быть, все-таки лучше переждать?

– Те, кому терять нечего, вполне способны пойти на крайние меры, – возразил Мюльнер. – Немцам пока еще есть что терять, и, вполне возможно, им захочется уменьшить свои потери. Именно поэтому мы должны попытаться договориться с ними, нащупать слабину.

– Не лучше ли с венгерскими властями?

– Они отказываются от любых контактов с еврейской общиной. И не забывай, что это венгерские жандармы в последнее время заталкивают евреев в депортационные поезда. Тем важнее, чтобы венгерские власти приняли это за депортацию. Евреев нужно посадить в те же вагоны для скота – любую спасательную операцию или сделку с немцами они расценят как предательство. Наш единственный выход – это вести переговоры с немцами, ни с кем другим, и пытаться спасти как можно больше людей.

Последующие разговоры проходили без ее участия. Должно быть, в них обсуждались конкретные детали. Со слов Эрика она поняла, что отец против задумки. Они с мамой предпочли бы остаться в Коложваре, отправив ее вместе с Эриком к Яну.

– Как я могу довериться этому проходимцу и посадить Эльзу на поезд? – спрашивал отец у зятя.

– Не забывайте, – отвечал Эрик, – что переговоры за закрытыми дверьми всегда строятся на лжи и лицемерии. Вы бы такого не выдержали и уж точно ни о чем бы не договорились. Боюсь, я тоже. А вот Кастнер может. Это факт.

– Но что, если он и мне лжет? Как я могу ему верить?

– У него благие намерения. Я доверяю ему. Сейчас он единственный, кто может нас спасти. К вашему сведению, он отправляет и некоторых членов своей семьи. Вы их наверняка знаете, они живут в нескольких кварталах отсюда…

– Может, я не так выразился, – ответил отец. – Для меня проблема не в Кастнере. Я немцев боюсь. Попахивает ловушкой. Им-то какая выгода? Зачем им эти еврейские гроши? Кому вообще потребовалось освобождать женщин, детей и стариков, от которых никакой пользы? Меня мучает предчувствие, что это шантаж и что всей затее придет конец, как только про нее прознают другие немцы, которым ох как не понравится идея переговоров с евреями. Это противоречит самой сути нюрнбергских законов. Даже такой еврей, как я, это понимает.

Эрик соглашался: авантюра очень рискованная.

– Вполне возможно, что это только отсрочит конец, но мы в любом случае обречены. По крайней мере, хоть кто-то готов сопротивляться этим беспричинным ударам судьбы.

Отец пытался добиться от Эрика и Мюльнера более развернутых сведений: кто составлял список пассажиров, по каким критериям. До него дошли слухи, что тысячи евреев штурмуют офисы Комитета помощи и спасения, припирают к стене его членов, допытываясь, кто дал им моральное право выбирать.

– Это не право членов Комитета, – ответил Мюльнер. – Это их моральный долг.

– Допустим.

Отец не знал, что и думать. Выберут по группе от каждого сегмента общины, сказали ему, – похоже, в данных обстоятельствах это самый логичный критерий, однако некоторые покупают места за деньги и в обмен на ценности.

Он ни в какую не соглашался ехать. Годы спустя Эльза с изумлением вспоминала, как они втроем – мать, отец и она сама – цеплялись за свои квартирки в Коложваре, как будто и правда допускали возможность когда-нибудь в них вернуться. Отец все еще не мог поверить, что Эльзе что-то угрожает, если она останется. И все же со