сама подошла к Эльзе, спросила позволения к ней присоединиться. Эльза ответила: почему бы и нет, с удовольствием. Они прошлись вдоль по набережной мимо собора Нотр-Дам, пересекли мост Пон-Мари и остров Сен-Луи и спустились по улице Паве к улице Розье, где Эльза зашла в магазин иудаики и священных книг. Какое-то время она просматривала их названия, будто здороваясь со старыми знакомыми, а когда они вышли, молодая американка вдруг заявила, что она задыхается и что они должны немедленно покинуть квартал; на Эльзу она смотрела каким-то новым взглядом, будто разглядев в ней нечто пугающее, невыносимое. Что это было? Что такого она якобы о ней узнала? В чем подозревала? Эльза не стала с ней спорить и даже, возможно, осознанно не задавалась этими вопросами; они в молчании вернулись в пансион и с тех пор никогда не садились рядом и вообще не обменялись больше ни словом. Она не расстроилась, потому что не чувствовала привязанности к этой женщине; но, вспоминая теперь тот эпизод, поняла, что слишком быстро сбросила его со счетов, поторопилась свести к досадному недоразумению. Да, она еврейка. Но она не собирается делать из этого драму. Она могла наполнить это слово смыслом, но не желала. У нее есть свой мир, и ей в нем хорошо. Теперь же она спрашивала себя: что еще от нее ускользнуло, на что еще она старательно закрывала глаза? Ведь были и другие происшествия, смысл которых она не до конца понимала или отказывалась понимать, – как, например, изумление одной дамы в Париже, которой Эльза решила помочь с чемоданом; они вместе дошли до вокзала, а когда Эльза назвала свое имя, дама удивленно воскликнула: «Еврейка?» Будто поступок еврейской девушки, предложившей ей, христианке, свою помощь, попрал какие-то непреложные законы и в конечном итоге принес больше вреда, чем пользы.

Изгнанные в гетто, устроенное в здании кирпичной фабрики «Ирис» на задворках Коложвара, они взяли с собой лишь самое необходимое – главным образом простыни и одеяла, которым нашлось двойное применение: они то служили ковриками для пыльных полов, то в отсутствие стен выполняли роль перегородок между семьями, что помогало сохранить видимость личного пространства. Одеял хватало, лето было в разгаре. В те дни накануне переезда, потеряв работу, они мало разговаривали между собой. Она не могла припомнить, что было сказано в те долгие часы, когда они ждали прибытия жандармов; помнила лишь пустоту ничего не значащих слов. Она положила в сумку памятные вещицы и несколько книг, на которые, как она считала, никто не польстится и поэтому не отберет. Скрепя сердце они оставили мебель, картины, библиотеку, граммофон и пианино. На закрывшиеся за ними двери тут же повесили сургучную печать: «Имущество венгерской нации». Она заметила это, пока ее вместе с другими заталкивали в грузовик, накрытый черным брезентом; грузовик помчался вдоль городских улиц по направлению к гетто. Понимала ли она уже тогда, к чему все идет? На территории, огороженной колючей проволокой, царила такая теснота, а полицейских и жандармов было столько, что наложенные на них ограничения в передвижении казались плохой шуткой – только теперь ей было не до смеха.

Уборных не было. Выгребные ямы, которыми могли одновременно пользоваться двадцать человек, были почти полностью открыты. Они источали зловоние, вызывали стыд и причиняли массу неудобств; кроме того, даже ей, несмотря на всю ее гибкость, было сложно сидеть на корточках; при мысли потерять равновесие и провалиться в яму она однажды покачнулась и схватилась за землю кончиками пальцев, чтобы не упасть. Она помогала матери справить нужду и подмыться небольшим количеством воды, которой должно было хватить для готовки и для питья. Точно так же вместе стояли они в долгих очередях за едой – напрасно Эльза упрашивала мать остаться в комнате отдохнуть; она пойдет сама, она не может отлеживаться, как львица в клетке, ей нужно своими глазами видеть, как эти грабители раздают им скупые пайки по талонам; возможно, ее укоризненный взгляд заставит их устыдиться своего преступного поведения. Многие годы между ней и матерью не было физической близости. Обнимаясь, они ощущали неловкость, хотя она не могла точно припомнить, когда перестала к ней ласкаться, с жадностью вдыхая запах ее тела. Мать так и не выставила ей счет за измену, не потребовала объяснений. Может, и вовсе не ощутила никакой измены? Теперь же она вплотную соприкоснулась с беспомощностью матери; в ее памяти мелькнули глаза бабушки Розы на смертном одре – Эльзе тогда было десять, – которые были устремлены на мать и словно говорили: «Ты сильная, а я слабая»; а голос вторил:

– Не хочу быть тебе в тягость.

– Ты мне не в тягость.

Она помнила, как про себя подумала: «Мама, не говори так. Скажи ей что-то другое». Но что сказать? Скажи, что она тебе нужна. Пусть это уже давно неправда, какая теперь разница? Эльза заплакала; когда-то она была плаксивым ребенком, но лет в двадцать плакать перестала – зато теперь весь мир вокруг нее зашелся в плаче, и небеса содрогнулись от воплей; казалось, что даже женщины в родильном отделении раздирают горло криком Эльзы и ее нерожденного младенца.

В те дни поползли слухи о депортации; говорили, что с большой вероятностью им угрожает смертельная опасность. Эрик, который поддерживал связь с представителями молодежных движений, осторожно поделился с Эльзой этими опасениями – отчасти сам не до конца веря в то, что говорит, отчасти опасаясь ее реакции. Речь вовсе не о концентрационных лагерях, где людей принуждают работать, а о лагере смерти с печами для сжигания трупов. Она по привычке слушала его с недоверием – он всегда делал из мухи слона, – не потому, что не хотела знать правду. Наоборот, она предпочитала правду, заверила она его, какой бы эта правда ни была, но нельзя же ожидать, что она поверит каким-то обрывочным, недостоверным слухам, явно подвергнутым идеологической обработке. Она не особо жаловала сионистов, считая их душевнобольными тщеславными фанатиками, которые лезут в чужие дела и сеют панику – особенно среди пожилых людей, которые не в силах им противостоять. «Что, по-твоему, делать старикам?» – кипела она от злости.

Он ответил, что по гетто ходят рассказы беженцев из Словакии, Югославии и Польши: эти люди потеряли работу, дом, семью, потеряли все и теперь ищут убежища здесь, пытаясь достать поддельные документы.

– Ты так и не поняла, что происходит?

– Ты уверен, что правильно их понял? Они ведь не говорят ни по-венгерски, ни по-немецки, ни по-румынски. Почему ты считаешь, что венгерских евреев постигнет та же участь, что и польских?

Во