меня, а я стоял и слушал, пока дождь смешивался с его кровью и впитывался в землю. Когда-то мы были партнерами в совместном предприятии, и Данго попытался меня надуть. Я подал на него в суд, его оправдали, а после он совершил на меня покушение. Я уложил его в больницу на Земле, а спустя неделю после выписки он погиб в аварии. Данго убил бы меня, будь у него шанс, – ножом, я уверен. Но я не дал ему этого шанса. Можно сказать, что я поспособствовал его неудаче в случае с аварией. Я знал, что он не успокоится, пока не пришьет меня или не умрет, а мне не хотелось, чтобы меня пришили.

Падавший сверху свет делал его черты устрашающими. У Данго была грибного цвета кожа и глаза злого кота. Его зубы были сломаны, а на левой щеке гноилась рана. Затылок его врос в ствол, плечи слились с ним, а руки, похоже, скрывались в двух ветвях. Ниже пояса он был деревом.

– Кто это сделал? – спросил я.

– Здоровенный зеленый ублюдок. Пейанец… – ответил он. – Я оказался здесь неожиданно. Не понимаю, как. Я попал в аварию…

– Я с ним поквитаюсь, – пообещал я. – Я как раз иду за ним. Я его убью. А потом освобожу тебя…

– Нет! Не уходи!

– Иначе нельзя, Данго.

– Ты не понимаешь, каково это, – сказал он. – Я не могу ждать… Пожалуйста.

– Это займет всего несколько дней, Данго.

– …А он может убить тебя. И тогда ты не вернешься никогда. Господи! Как же больно! Я сожалею насчет той сделки, Фрэнк. Поверь мне… Пожалуйста!

Я посмотрел вниз, на землю, и вверх, на свет.

Я поднял пистолет и опустил его.

– Я не могу снова тебя убить, – сказал я.

Данго закусил губу, и по его подбородку и бороде заструилась кровь, а из глаз потекли слезы. Я отвел взгляд.

Я попятился и забормотал по-пейански. И лишь тогда осознал, что стою рядом с колодцем силы. Я ощутил это внезапно. И стал расти выше и выше, в то время как Фрэнк Сэндоу становился все меньше и меньше, и всякий раз, когда я поводил плечами, рокотал гром. Когда я поднял левую руку, он взревел. Когда я опустил ее к плечу, меня ослепила вспышка, а волосы на голове встали дыбом из-за электричества.

…Я стоял один, в окружении запахов озона и дыма, перед обугленными и расщепленными останками того, что было Данго-Ножом. Даже блуждающий огонек исчез. Дождь обрушился водопадом и упокоил запахи.

Шатаясь, я побрел туда, откуда пришел; ботинки чмокали по грязи, одежда пыталась просочиться мне под кожу.

Каким-то образом, где-то – не помню точно – я заснул.

* * *

Из всех доступных человеку занятий сон, должно быть, вносит наибольший вклад в сохранение его рассудка. Он заключает в скобки каждый прожитый день. Если сегодня ты совершил какой-то глупый или мучительный поступок, тебя раздражает, когда кто-то об этом упоминает, – сегодня. Но если это случилось вчера, ты можешь кивнуть или усмехнуться в ответ – смотря по обстоятельствам. Ты пересек пустоту или сны и очутился на другом островке океана Времени. Сколько воспоминаний может быть призвано в одно мгновение? Кажется, что много. Но на самом деле эти воспоминания – лишь малая часть тех, что существуют где-то в ином месте. И чем дольше ты живешь, тем больше их у тебя. Поэтому, стоит мне только поспать, и я могу унять боль от конкретного события множеством разных методов. Мои слова могут показаться черствыми. Это не так. Я не хочу сказать, что живу, не ощущая боли из-за того, что давно миновало, не чувствуя вины. Я хочу сказать, что за прошедшие столетия выработал ментальный рефлекс. Когда меня захлестывают эмоции, я ложусь спать. Когда я просыпаюсь, мысли о былых днях приходят и заполняют мою голову. Время идет, стервятник-память кружит все ближе и ближе и наконец пикирует на то, что причиняет мне боль. Расчленяет его, объедается им, переваривает его на глазах у прошлого. Должно быть, это та штука, которую называют перспективой. Я был свидетелем смерти множества существ. Они умирали самым разным образом. И никогда я не оставался равнодушным. Но сон дает памяти возможность разогнать свой движок и каждый день возвращать мне мою голову в целости и сохранности. Ведь я был свидетелем и жизни множества существ и видел цвета радости, горя, любви, ненависти, довольства, покоя.

Я нашел ее однажды утром в горах, во множестве миль отовсюду, и губы ее были синими, а пальцы обмороженными. Она лежала, свернувшись калачиком, рядом с жалким маленьким кустом, одетая в купальник с тигриными полосками. Я укрыл ее своей курткой, оставил свои инструменты и сумку с минералами на камне, и так за ними и не вернулся. Она бредила, и я слышал, как она несколько раз повторила имя «Ноэл», пока я нес ее к своей машине. У нее было несколько серьезных кровоподтеков и куча мелких порезов и ссадин. Я отвез ее в клинику, где ей оказали помощь и предоставили ночлег. На следующее утро я пришел навестить ее и узнал, что она отказалась назвать свое имя. Вдобавок у нее, похоже, не было денег. Поэтому я оплатил ее лечение и спросил, что она теперь будет делать, – этого она тоже сказать не могла. Я предложил приютить ее в коттедже, который снимал, и она согласилась. Первую неделю я словно жил в одном доме с призраком. Если я ее о чем-нибудь не спрашивал, она молчала. Она готовила мне еду, прибиралась, а все остальное время проводила в своей комнате, за закрытой дверью. На второй неделе она услышала, как я – впервые за несколько месяцев – бренчу на мандолине, вышла, села в другом конце гостиной и стала слушать. И я играл, на несколько часов дольше, чем собирался, для того только, чтобы она не уходила, потому что за неделю с лишним это было единственное, что вызвало у нее хоть какую-то реакцию. Когда я закончил, она спросила, можно ли ей попробовать, и я кивнул. Она пересекла комнату, взяла мандолину, склонилась и начала играть. Она была далеко не виртуозом – но и я тоже. Я послушал, принес ей чашку кофе, сказал: «Доброй ночи», – и этим все кончилось. Но на следующий день она была уже другим человеком. Расчесала свои спутанные черные волосы и подстригла их. Припухлости под ее светлыми глазами почти исчезли. За завтраком она разговаривала со мной обо всем, начиная с погоды, новостей, моей коллекции минералов, музыки и заканчивая экзотическими рыбами. Обо всем, кроме себя самой. После этого я возил ее по ресторанам, на спектакли, на пляж – куда угодно, кроме гор. Так прошло