тренировали его только на ключах серебристого цвета. Алекс уже знал, что ключ – это ключ, независимо от того, какого цвета тот был. Итак, он первый раз продемонстрировал нам в действии принцип, который в психологии называют «переносом значения». В данном случае эта когнитивная способность проявилась в виде переноса в новый контекст значения вокальных сигналов, которую ранее никогда не демонстрировали в ходе исследований ни животные-неприматы, ни даже шимпанзе. Это было замечательным началом нашей с Алексом совместной работы.

Не всегда первые месяцы сопровождались такими озарениями. В моем журнале есть записи, которые это подтверждают. В дополнение к записи от 5 августа, говорящей «Алекс невероятно глуп сегодня!», есть запись «Алекс совсем не в настроении работать», «Ворчливая недовольная птица», «Алекс молчит целый день», «Алекс сегодня утром был совершенно сумасшедший», «Алекс сегодня совершенно невыносим, он противится занятиям» и так далее. Возможно, у него были свои причины для отдыха от работы. Не знаю. Но таких дней, когда он не хотел работать, становилось всё меньше по мере того, как он всё больше доверял мне, по мере того, как мы становились партнерами, выстраивали доверительные отношения. Мы всё меньше относились друг к другу с настороженностью. Тем не менее первые несколько лет Алекс по-прежнему с опаской (если не с подозрением) реагировал на незнакомых людей. Он дрожал, забивался в угол клетки и иногда пронзительно кричал, часто отказывался работать со мной, когда кто-то посторонний находился в лаборатории.

При этом он уже начинал бороться за свои права. «Алекс становился требовательным, если его не награждали за работу должным образом», – написала я 1 сентября. «После того, как Алекс освоил слово “paper” для обозначения бумаги, он стал произносить его уже громче и в более быстром темпе». Такое происходило в тех случаях, когда я произносила это слово медленнее. Было такое ощущение, что он хочет сказать: «Давай будем работать быстрее. Я Алекс. Я хочу работать прямо сейчас!» Это был первый проблеск напористой, решительной личности, непохожей на других; особенной, которая вскоре проявила себя в полную силу.

Когда я приехала в Университет Пердью в начале 1977 года, я точно знала, чем я хотела бы заниматься. Однако я оказалась практически в безвыходной ситуации. Нужно было получить грант для исследовательской программы, чтобы заплатить ассистентам, оплатить еду Алекса, а также все предметы, которым Алекс должен был присвоить названия, покрыть расходы за аренду лаборатории и, может быть, заплатить небольшую зарплату себе. Но я не была в штате факультета Университета Пердью. Чрезвычайно сложно, практически невозможно было получить грант от крупных организаций, если ты не состоишь в штате факультета. В то же время руководство Университета Пердью сказало, что может взять меня на работу внештатно, дать мне ставку исследователя, если я смогу получить грант. (Мне было совершенно ясно, что меня считали лишь женой человека, работающего на факультете – Дэвида, что я должна быть этим довольна, а не стремиться попасть в штат.)

Тем не менее я оставила за собой небольшое помещение в лаборатории, любезно предоставленное мне Питером Вазером (Peter Waser), биологом, занимающимся эволюционным развитием в департаменте биологических наук. Благодаря некоторой изобретательности, проявленной в ходе общения со старшим преподавателем факультета, поддержке главы департамента Струтера Арнотта (Struther Arnott), в начале 1977 года мне удалось подать заявку на грант в Национальный институт психического здоровья (National Institute of Mental Health). Мне удалось это сделать за несколько месяцев до того, как у меня появился Алекс.

Мой проект был прост: я объяснила, что хотела бы провести с попугаем те же опыты, что проводились с шимпанзе. Моей задачей было обнаружить и подтвердить наличие у серого попугая жако (мозг которого величиной с грецкий орех, но который умеет при этом говорить) тех «языковых» и когнитивных умений, которые ранее были зафиксированы в ходе работы с шимпанзе. Моя уверенность в том, что я смогу достичь поставленной задачи, была основана на двух вещах. Первое – это мой опыт общения с говорящими птицами (у меня с детства были домашние питомцы-птицы). Второе – факты, говорящие о том, что попугаи жако, так же как и обезьяны, живут долго, социальные группы попугаев этого вида многочисленны, имеют сложную структуру. Мне казалось, что сказанное выше объясняет по крайней мере отчасти те мыслительные способности, которыми обладают человекообразные обезьяны. Почему же подобными возможностями не может обладать мозг попугая жако?

Метод тренировки Алекса, который я планировала использовать, отличался от принятых в то время подходов. Согласно господствующему направлению в психологии, известному как бихевиоризм, животных считали автоматами, не обладающими большими способностями или вовсе лишенными способности к познавательной деятельности или мышлению. В биологии дела обстояли немного лучше: в этой науке наиболее популярны были теории, утверждавшие, что многое в поведении животных запрограммировано на генетическом уровне.

Условия, в которых бихевиористы проводили эксперименты с животными, были строго регламентированы. Животных – участников экспериментов ограничивали в пище, но так, чтобы их вес составлял не менее 80 % нормального. Тем самым у них создавалось чувство голода. Это делалось для того, чтобы получить от животного «правильный» ответ за даваемую ему пищу. Животных также помещали в камеру, чтобы давать четко контролируемые «стимулы» и внимательно отслеживать ответы на них. Эта техника называлась оперантное (или инструментальное) обучение (operant conditioning). С моей точки зрения, этот подход был неприемлемым, чтобы не сказать больше. Он был совершенно противен моему внутреннему чувству, общему ощущению и пониманию природы.

Во-первых, совершенно понятно, что коммуникация – социальный процесс, овладеть коммуникацией можно только в ходе социального взаимодействия. Ведь это очевидно, не правда ли? Мне казалось совершенно ясным, что если использовать описанный выше метод – поместить животное в камеру, то трудно ждать от него, что оно будет участвовать в общении и преуспеет в этом. Некоторые исследователи уже использовали тот метод при работе с птицами, подражающими речи, и потерпели очевидную неудачу. Они считали причиной своей неудачи недостаточно высокий уровень организации мозга птиц. Я же считала, что дело в исходной гипотезе ученых и недостаточной разработанности их подхода.

На самом деле исследователи, занимавшиеся на рубеже 1960—1970-х годов проблемами коммуникации человека и животного на примере шимпанзе, не использовали методик бихевиоризма. В большинстве случаев они применяли более адекватные техники обучения и проведения тестов. Тем не менее я всё еще ощущала, что мне чего-то не хватает. Я не могла применить к попугаю совершенно тот же подход, который применяли мои предшественники, которые обращались с детенышами шимпанзе, как с собственными детьми, находясь с ними, по существу, круглосуточно (24/7) и всё же сохраняя определенную объективность. Пока я размышляла