то не должна была сдаваться и я. Свою переработанную статью я отправила в журнал Nature – британский журнал, конкурировавший с журналом Science. Журналы соперничали между собой и не всегда имели сходную концепцию, круг рассматриваемых в них вопросов не всегда совпадал. В моем же случае оба журнала выступили единым фронтом: статья снова была возвращена мне без рецензии. Я была раздавлена и чувствовала себя просто ужасно. Похоже, и Алекс был не в настроении, но по другой причине. «Алекс сегодня вредничает. Он совершенно не может определить ни один цвет – для него всё красное (rose), зеленый (green) и синий (blue) для него не существуют. Мы даже не можем начать с ним тесты! Черт!» – сделала я запись в журнале. Оказалось, что это был просто неудачный день, Алекс быстро вернулся к своим успехам.

Алекс уже мог идентифицировать предметы, названиям которых мы его научили, – бумага (‘paper’), дерево (‘wood’), кожа (‘hide’) и ключ (‘key’). Алекс знал также названия нескольких цветов. Цвета интересовали его меньше, чем предметы, возможно потому, что «на вкус» все цвета были одинаковы, у предметов же был разный вкус и текстура. Сейчас Алекс мог правильно узнавать и называть новую комбинацию объекта и цвета – например, «голубой ключ» (‘blue key’). Те цветные ключи, которые он уже знал, были зеленого (или серебристого) цвета, или для него объекты голубого цвета чем-то отличались от ключей? В лингвистике эта способность известна как segmentation (сегментация) – возможность определить две части в предложении по отдельности и «связать» их правильным образом.

Первый раз я попробовала дать Алексу задание в соответствии с этой системой, используя старую деревянную бельевую прищепку, в Англии их называют clothes-pegs. Алексу нравилось их жевать. Мы называли их «peg wood» (‘деревянная прищепка’), он быстро выучил это название. Далее я дала ему прищепку зеленого цвета, он ничего подобного ранее не видел. И спросила его: «What’s this?» (‘Что это?’). Он посмотрел на прищепку, несколько раз покрутил головой. Алекс определенно был заинтригован, что с ним бывало часто, когда он видел новый объект. Потом он посмотрел на меня и сказал «green wood peg wood» (‘зеленый дерево прищепка дерево’), сказал всю фразу полностью. Мы не учили его этой модели, поэтому результат поразил нас. Конечно, правильным ответом было бы «green peg wood».

Тот вариант, который он предложил, показывал, что он понимал, что название нужно каким-либо образом сконструировать, хотя он и не был уверен в том, как это делается. Когда мы дали ему модель правильного ответа, он мгновенно усвоил его. Это было прекрасным началом для некоего сложного лингвистического процесса, который происходил в мозгу животного, причем мозг этот был размером с грецкий орех. Очень многообещающе!

Еще более обнадеживающим было полученное мною письмо от 10 июля 1979 года. «Пришли хорошие новости от Национального научного фонда (NSF), – сделала я запись в журнале. – Похоже, что мои исследования будут финансироваться в течение года!» После моих неудавшихся попыток обратиться в Национальный институт психического здоровья некоторые мои коллеги сказали, что, возможно, Национальный научный фонд проявит интерес к моему исследованию. Я последовала совету коллег и передала туда свой исследовательский проект в начале 1979 года. И сейчас у меня получилось. Я была в приподнятом настроении. Я бегала, кричала и хлопала в ладоши. Конечно, бедный Алекс не понимал, что происходит, и был испуган моим диковатым поведением. «Всё хорошо, Алекс, – сказала я. – Не бойся. Наше исследование финансируется. С нами всё будет в порядке!» Однако он не выглядел убежденным в этом.

Мои первые попытки в борьбе за финансирование проекта происходили в тот момент, когда в научных кругах нарастали дискуссии вокруг коммуникации человека и обезьяны. Ставилась под сомнение научная легитимность подобных исследований. Ученые-первооткрыватели данного подхода – Аллен и Беатрис Гарднер, Дэвид Премак, Роджер Футе, Дуэйн Рамбо (Duane Rumbaugh), Сью Сэвидж (Sue Savage), Лин Майлс (Lyn Miles) и Пенни Паттерсон – использовали ряд способов для осуществления коммуникации с их подопечными – человекообразными приматами: в одних случаях – американский жестовый язык, в других – произвольные графические символы*. Казалось, приматы демонстрировали значительный прогресс не только в присвоении названий предметам, но и в создании новых фраз. Например, шимпанзе по кличке Уошо (Washoe), с которой работал Роджер Футе, увидев лебедя, сконструировала новое название «птица вода» (‘water bird’). Горилла Коко, объект исследования Пенни Паттерсон, называла зебру «белым тигром» (‘white tiger’). Эти исследования привлекли значительное внимание общественности (в частности, программы NOVA, кроме того, вышло множество статей в газетах и журналах). Лингвисты же по-прежнему выказывали неослабевающее недоверие по поводу того, что шимпанзе демонстрируют эту зачаточную способность к языку.

Применялись два вида так называемых языков-посредников – простейших аналогов человеческого языка. В первом случае применяли модифицированный амслен (American Sign LANguage – жесты языка глухонемых и грамматика, соответствующая звучащему английскому), во втором – йеркиш (в честь Р. Иеркса (R. Yerkes) – классика американской приматологии). – Прим. науч. ред.

Происхождение языка всегда было одной из самых обсуждаемых тем в научных кругах, эти дискуссии проходили весьма эмоционально. Как для ученых, так и для неспециалистов общение с помощью языка достаточно долго было закрытой темой, поскольку считалось, что он присущ лишь человеку: владение языком считалось определяющим фактором, отделяющим «нас» (людей) от «них» (всех прочих существ). Кроме того, существует давний спор, касающийся определения «языка». Ведь другие животные тоже общаются между собой, часто при общении они издают звуки. Не является ли это взаимодействие формой языка? Я бы не хотела сейчас подробно описывать все эти вопросы, лежащие в основе множества научных споров. Я лишь хотела отметить, что раскаты надвигающейся научной бури в отношении исследователей, искавших у человекообразных обезьян зачатки человеческого языка, ощущались всё явственнее.

Конечно же, я понимала сущность дискуссий о языке, но, когда начинала свой путь исследователя, не могла представить их масштабов. На первой странице моей статьи, направленной в Университет Пердью, было наивно написано: «“Проект Алекс”: языковой эксперимент с птицами» (Project: ALEX: Avian Language Experiment). Именно так появился Алекс (как проект), исследование не было лишь игрой, взаимодействием с «умным Алексом». Кличка Алекс стала своего рода кодом, объясняла направление моего исследования – я планировала изучать коммуникацию человека и попугая. В ходе исследования я собиралась использовать слова (словесные названия предметов) – так поступали исследователи коммуникации человека и обезьян. Звуки, издаваемые попугаем, немного похожи на речь, не так ли? Именно таким способом исследователи приматов формулировали свои научные цели и достижения. Естественно, я решила последовать их примеру.

Однако критика исследователей, обучавших обезьян языку человека, всё возрастала, становилась