шире распахнул дверь, выпустив из помещения новый пучок дрожащего света. Тот выпал наружу и отразился холодными бликами в глазах второго пса. Собака зарычала. В ответ – досадливая гримаса Андрюхи. Как и в предыдущий раз, занесенная ступня замерла над порогом. Он икнул, сплюнул, снова нервно проворчал что-то и сильно захлопнул дверь. Девушка вздохнула, не понимая, почему псы не выпускали парней. Тьма сгустилась больше, опустившись сверху и растворив последние тени. Духота уменьшилась. Из оконцев-отдушин строения слабо выбивался мерцающий вялый, быстро умирающий свет. Время шло, Бурих не появлялся. Необъяснимое волнение в душе Катюхи нарастало, убивая желание спать. Между тем внутри строения готовились ко сну. Володька протопал в спальню, сбросил обувь, закатал штанины, молчком растянулся на шкуре вдоль темной стены. Несвежий запах ударил в нос, шерсть кольнула щеку, парень повернулся на спину, взгляд запутался в разводах теней на шероховатом потолке, медленно веки смежились, и он захрапел. Андрюха, шумно пыхтя, возился у другой стены, расстегнул рубаху, ослабил ремень на поясе, недовольно поворчал, подоткнул под затылок руки, угомонился. Ванька долго сидел за столом, дожидаясь Катюху. Облокотился на столешницу, подбородок в ладонь, прикрыл глаза. Очнулся оттого, что подбородок сорвался с ладони. Неловко вскочил, половицы заохали на разные голоса, оханье разбежалось по углам деревянным кряхтеньем. Как резаные свиньи завизжали дверные петли, когда потянул за кривую замызганную ручку двери. В полосе света взгляд выхватил пса с желтыми глазами, за полосой света – темный силуэт Катюхи. Вырубка утонула во тьме. Густой ночной воздух накатил стойким собачьим духом. Парень нахмурился и закрыл дверь.

Когда, минут за двадцать пять до полуночи, в воздухе разнесся тупой, оседающий с небес, однообразный гул, трое парней уже крепко дрыхли. А над вырубкой словно чья-то невидимая рука неспешно катила по ухабистому небу огромное тяжелое колесо. Гул ширился, наполняя окружающее пространство смятением. Собаки заволновались. Гладкошерстый пес оторвал морду от колен Катюхи, отступил, прислушался, налился мускулами и захрипел, точно ему на шею накинули и затягивали тонкую петлю.

– Что это? – тихо спросила девушка, гул изрядно давил на ушные перепонки, на затылок, на плечи, на спину, вынуждал тело скукоживаться. Оно сжималось, пытаясь уменьшиться и спрятаться от гула. На миг девушка забыла о собаках, сцепила пальцы, выдохнула озираясь. – Кто-нибудь скажет, что происходит?

Шерсть на псах вздыбилась, яростное захлебывающееся рычание стало выворачивать собак наизнанку, выгибать им спины и вытягивать шеи, прижимая к земле. Так готовятся к отражению нападения. Катюху пронизал страх, тяжелым катком прокатился по всему телу, вмял в пень и взорвал мозг, обездвиживая. Исчезли силы, пропало ощущение рук, ног, пня, земли, чугунная тяжесть раздавила, остановила дыхание. Но неожиданно ночь расступилась, на небе вспыхнули звезды, ярче и ярче, возникли тени. В ту же секунду разнесся всхлипывающий короткий непонятный вой, как призыв. Шерсть у собак зазвенела железными иглами, уши застыли коваными наконечниками, морды заострились, как пики воинов, тела превратились в мускулы. Псы сорвались с места. Вырубка ожила. Собаки неслись от построек, от мрачного ельника, от горбатых пней. Сбивались в единую темную массу и плотным потоком исчезали в черном тоннеле. Шум умер, в ушах зазвенела тишина. Девушка вскочила, не понимая поведения собак, кинулась к мрачной дыре тоннеля.

В это время Петька находился на прибрежной поляне. Сторожко вглядывался из высокой травы в темную даль города. Мерцающий свет звездного неба слабо стелился по спокойной черной глади реки, по густой траве, асфальту набережной, едва проявляя черные пятна уходящих к мосту строений, а далеко за ним тусклое городское сверкание. Уловил шуршание травы у себя за спиной. По запаху догадался, кто приближается. Не оборачиваясь, спросил:

– Чуешь, Александр? – С двух сторон в траве возникли два пса. Парень привычно положил руку на шею гладкошерстному, которого назвал Александром. – Я тоже чую. Надвигается. Город неспокоен. Жужжит, как пчелиный рой. И запахи, запахи. Эта вонь начинает душить. Они опять идут. Они снова не оставляют нам выбора. Ты знаешь, что надо делать, – повисла короткая пауза. – Иди успокой братьев. Наш шанс в их упорстве и твердости. Никто не должен колебаться и оглядываться назад. Ночью спрятаться невозможно, уцелеть в одиночку нельзя. Непоколебимость каждого – залог успеха. Пусть займут свои места и не обнаруживают себя, пока не наступит время. Иди!

Быстро и бесшумно Александр растворился в темноте, только макушки высокой травы слегка качнулись в темноте. Бурих провел ладонью по спине второго пса, недавно рьяно охранявшего дверь гостей, приказал:

– Расставь засады, Кирилл! Зайдешь с тыла! Никто не должен уйти!

Кирилл также мгновенно исчез. Через минуту его приглушенные рыки подняли из травы часть притаившихся собак. Поляна вокруг Петьки всколыхнулась, темный ковер муравы пришел в движение: собаки, направляемые рыками Кирилла, двинулись сквозь травяные заросли в нужных направлениях. Одним духом все стихло, верхушки трав успокоились. Бурих считал минуты. Вскоре от моста донесся звук моторов, наполняя окраину города гудом и светом фонарей и фар. В конце набережной, в месте обрыва дорожного полотна, заскрипели тормозами несколько автобусов. Свет сгустил окружающую темноту. Звезды в небе одна за другой начали гаснуть, будто кто-то отключал их мерцание. Небо над головой наполнилось вязкой глубинной тьмой. Петька сжал себя в тугой упругий ком, приник к земле и тихо отполз в укрытие в виде окопа. В свете фар из автобусов с оружием в руках задом вывалилась большая толпа горожан, одетых по-праздничному. Светлые брюки, белые рубахи с коротким рукавом и бело-красными галстуками. Без лишнего гомона, без суеты рассредоточились вдоль кромки темного травяного ковра, развернулись лицами к притаившейся поляне и вскинули стволы. На крышах автобусов вспыхнули мощные прожекторы, лучи закачались вдоль берега реки, поползли по густым зарослям поляны, вплоть до ельника, отбрасывая тьму со своего пути, как ошметки грязи. Из крайнего автобуса призывно и патетически гаркнул громкоговоритель:

– Философия мудрости в собачьей смерти! Да здравствует Философ! Смерть собаки – это праздник духа! Собачья кровь лучше видна на белом! Вкус собачьей крови сладок! Нет предела мудрости Философа!

Из укрытия Петька наблюдал за вооруженными горожанами, всякий раз пригибал голову, когда луч света скользил по траве над окопом. Громкоговоритель отдал команду. Раздался первый пристрелочный залп. Пули с шипением просвистели над травой. Затем хлестанул беспорядочный шквальный огонь, иссекая траву в мелочь. Стволы накалялись, безостановочно изрыгая пламя. Горожане хрипели от удовольствия, орали и выли, как оголтелые, как пораженные паранойей. Они хорошо знали, что собаки прячутся в траве, что настоящая схватка еще впереди, потому стремились пулями выкосить, проредить собачью стаю. Перезаряжали оружие и вновь осатанело палили, с упоением ловя в прицелы всякое движение травы, улавливая запахи собак и стреляя на