и Пастухова. За этой дорогой следовало особенно наблюдать — поднявшись по ней, немцы могли отрезать партизан от леса. И наблюдали, отрядили специальную группу. Однако упредить опасность не удалось.

Сейчас уже невозможно точно сказать, что там произошло, но когда после метельной ночи с запада на лагерь двинулись сквозь поземку немцы, вдруг оказалось, что отходить некуда — путь для отступления в лес отрезан, с той стороны ударили пулеметы.

Не уследили? Похоже на то. Но тогда этим вопросом не задавались. Надо было принимать решение. Вопрос возник потом, когда отряд погиб, а те, кто должен был об опасности предупредить, появились, растерзанные и взъерошенные, в штабе соединения (их здесь называли районами).

Странное дело: вопрос возник, но тут же отпал. Это, впрочем, объяснимо: накатывались события — то грозные, то радостные, — через две недели был высажен Керченско-Феодосийский десант, который почти на полгода, до мая сорок второго, ощутимо изменил соотношение сил на юге в нашу пользу.

Было не до выяснений. Казалось, что война «все спишет» — уже списала! Но странность оказалась в том, что интерес к вопросу: «А кто не уследил? И как это могло случиться?» — вдруг обострился спустя годы, когда после пятьдесят шестого словно из небытия возникли дядя Гриша и подобные ему — несколько чудом уцелевших в том бою и чудом переживших все страшное, что было позже. И оказалось, что ничто никогда не забывалось, что память о прошлом — не сундук и не шкаф, который можно задвинуть в темный чулан. Но это, все это пришло — как угрызение совести — потом, а  т а м  и  т о г д а  надо было решать, что делать. Что?

Оставив заслон, попытаться всем отрядом пробиться в лес?

Рассредоточившись, рискнуть прорываться отдельными группами?

А раненые и больные? Сегодня кого-то оставишь ты, завтра бросят тебя…

Так что же — всем погибать?!

Отряд занял круговую оборону.

Но, может, никаких раздумий и не было. Вполне может быть, что, кроме круговой обороны, ничего другого не оставалось.

А что же генерал? Без дивизии, которой командовал (совсем недавно!), без необходимых военному его ранга уверенности в себе и твердого понимания, что нужно делать дальше, он оказался в непонятном и трудном положении. Предложили принять партизанский район — он принял. Появился накануне в отряде то ли для проверки, то ли для ознакомления. Командир партизанского района — звучит. Но количество людей едва ли превышало батальон. И дело даже не в этом. Рядом-то Севастополь, где ему, генералу, может быть, и следует сейчас быть. Но как попадешь? И неуверенность в судьбе — и своей собственной, и дивизии, за которую отвечал. Как капитан затонувшего корабля в одной из шлюпок, разбросанных бушующим морем. Только что была палуба под ногами, а под ней машина в десять тысяч сил, и хозяйское положение на мостике, и связь с берегом. И вот эта шлюпка (а других не видно), и неотвязная мысль: а все ли было сделано, чтобы не погиб корабль?..

Так, во всяком случае, представлялось отцу. Это ведь он, кстати, после разговора то ли с дядей Гришей, то ли еще с кем-то сказал: «Лучше бы его там не было…» Ему казалось, что генерал самим своим внезапным появлением со свитой (его сопровождали штаб и охрана) невольно внес — не мог не внести — сумятицу. Помочь ничем не помог, а отвлечь от тревожного, насущного, сиюминутного — отвлек. И надо же, чтобы его приход в отряд пересекся с началом операции майора Стефануса!

Генерал был храбрый человек. Уже когда немцам удалось рассечь обороняющихся, его группа отстреливалась до конца, до последнего патрона. Раненых немцы добили.

Отец умел и любил слушать. Не столь уж и частое, как оказывается, свойство. Оно, помимо прочего, и привлекало к нему людей. Тетя Женя иногда, правда, подтрунивала: «Первый исповедник у нас в роду. Моряки были, лесники, виноделы, а пастырей, отпускающих грехи, что-то не знаю, хотя фамилия подходящая — Пастуховы…»

Говорилось это не раз, но однажды, когда откланялся очередной посетитель, она после ставшей дежурной фразы вдруг взорвалась, накалилась:

«Как ты можешь терпеть этого сукина сына! Он же крутит вокруг да около, вместо того чтобы прямо сказать: виноват».

«А кому оно нужно, его признание?» — с горечью, как показалось, спросил отец.

«Но сам же понимает, что виноват!»

«Может, это и есть главное?» — скорее утверждая, чем спрашивая, сказал отец.

«Но погибшие от этого не воскреснут!»

«В том-то и дело. Их двадцать миллионов, погибших…»

«Не уходи в сторону, не покрывай этого типа! Я о  н а ш и х, н а ш и х, погибших тогда в горах говорю…»

«А так ли уж он один виноват? Имеем ли мы право, сидя в теплой комнате и попивая чай, судить, чистоплюйствовать?»

Тут тетя Женя дала волю своему сарказму: интонация, мимика, жесты…

«Ну конечно! Виноват генерал — появился некстати, виноват начальник штаба, этот — как его? — Николай Николаич, виноват Гриша, потому что не стал больше никому докладывать о собачьем лае, виноваты собаки, что недостаточно громко лаяли, и, конечно, непогода, метель, мороз… Один этот тип ни в чем не виноват!..»

«Он этого не говорил».

«Только этого не хватало! Зато все время твердит: метель, метель, метель… Она-де помешала вовремя увидеть немцев».

«Может, и помешала», — сказал отец.

«Терпеть не могу всепрощенчества! Но они-то спрятались от метели! В кошаре! Что можно увидеть оттуда?.. Если бы находились, где нужно…»

Отец усмехнулся:

«Если бы маршал Груши успел со своей конницей под Ватерлоо…»

«Можно ли сравнивать?!»

«Нельзя, конечно, — согласился отец. — Наполеон все равно был обречен. Но и можно. Тут дело не в масштабах, а в том, что ничего переиграть наново невозможно. Я сам иногда думал: еще бы две недели! Через две недели высадился керченский десант, и немцам стало не до партизан. А там, глядишь, у наших бы и опыт появился. А в тот момент они ни к чему не были готовы. Только чего стоят эти рассуждения!..»

«Значит, этот тип ни в чем не виноват?»

Тетке нужно было везде расставить точки, как гвозди вколотить. А отца оскорбляло происходящее. Он готов был говорить о давнем трагическом случае, отвергая, однако, р а з б и р а т е л ь с т в о. В нем он видел если не склоку, то совершенно ненужное выяснение отношений и хотел бы всех примирить. Да не все ли равно сейчас, много лет спустя, кто был прав, а кто в чем-то виноват? Сколько таких случаев — и крупнее и мельче — было в войну!.. Ему это казалось грызней, игрой самолюбий, ему было стыдно перед сыном, который нередко оказывался свидетелем споров, не говоря уже о других. Молодые хотят видеть стариков с ленточками на груди героями, а старики ссорятся и