язык», «Марусин поворот», «Приятное свидание». А именно здесь, когда кондуктор объявила: «Приятное свидание», — мы вышли с отцом в тот давний зимний день и двинулись под сень сосен.

Кстати, откуда это взялось — «Приятное свидание»? Много позже от кого-то из стариков я узнал, что так назывался некогда бывший здесь (еще во время линеек, дилижансов и почтовых станций) придорожный трактирчик, где подавали кофе, сухое вино и чебуреки.

Ее высочество (и впрямь — высочество) сосна со своей свитой задавала тон, однако находилось место и для дуба, бука, и для опутанного лианами ясеня, и для солнечных, с травой по колено полян, и для зарослей колючей ежевики. Попадались яблоньки-дички и низкорослые старые груши. Под одной из них мы с отцом набрали в пожухлой траве, присыпанной коричневыми палыми листьями, по полному карману мелких груш-гнилушек. Как сладки они были!

А в укромных замшелых местах, где сочились родники, несколько раз и всегда неожиданно возникали мрачновато-темные (словно сгустилась и материализовалась тень) тисы. Печаль и сумрак тысячелетий лежат на них, переживших великие и малые оледенения, эпохи гигантских папоротников, мамонтов и саблезубых тигров. Скифы, тавры и римляне для них всего лишь вчерашний день. Что помогло им выстоять и все пережить? Неужто всегда прятались в глухих углах? Но так ли это? И еще думалось: а каково им, любящим тишину и покой, в нынешнем шумном и суетливом мире? Уцелеют ли? Не сгинут ли вместе с китами, страусами, слонами и носорогами?

Леса в то время, когда мы бродили здесь с отцом, были открыты для всех, и это обернулось несчастьем для леса.

Мы забыли о тех временах, когда каждый участок принадлежал кому-то: были казенные, удельного ведомства, частные, земские, общинные лесные дачи. Кое-где до сих пор сохранились межевые знаки, остатки чаиров, как бы вкрапленных в леса садов. Чтобы посетить лес, нередко нужно было  и с п р о с и т ь  р а з р е ш е н и е  его владельца. А после этого ведешь себя с оглядкой. И, даже не испрашивая, помнишь, что есть хозяин либо хозяйские слуги. А главное: отдыхающих, праздных посетителей было совсем немного. Теперь же в наш общий лес хлынули многие, а понимание того, что он  н а ш, а значит, и  м о й, переплавилось в чувство ответственности далеко не у всех.

Я понимаю отвлеченность и некоторую даже простоватость этих рассуждений, но результаты-то оказались совершенно конкретными. И о них напомнил Ванечка. Не знаю, о чем он думал, пока я предавался воспоминаниям, но теперь, когда мотоцикл катился под горку, он, сбросив газ и умерив треск мотора, обернулся ко мне и крикнул: «Пожарище видели?»

Увидеть его отсюда было нельзя, но я знал, что он имел в виду: бывал ли я на пожарище? Специально ходил с Олегом.

Тяжкое это зрелище — выгоревший, мертвый лес. Чернота. Хруст головешек под ногами. Скелеты деревьев. И бурьян — крапива, лебеда, сурепка.

Олег видел и сам пожар. Говорит, что ночью это напоминало извержение вулкана.

Лес горел не то трое, не то четверо суток. Все началось в месте, для техники недоступном, поэтому надежда была на людей. Пожарных и добровольцев оказалось недостаточно, пришлось просить о помощи военных. К счастью, обошлось без человеческих жертв. Но за несколько лет до того на тушении другого лесного пожара погибли и люди — трое парней, курсанты военного училища. О той беде еще долго будет напоминать плешина на горном склоне над Ялтой.

Вот тогда, уяснив, что большинство пожаров приходится на воскресные да праздничные дни, и запретили заход в лес. Думаю — от беспомощности и отчаяния. Какой-то результат это дало, однако гурзуфский пожар, о котором напомнил теперь Ванечка, вспыхнул уже после запрета и опять в праздничный день. Выходит, что запрет коснулся лишь законопослушной публики, которая и раньше-то шла в лес не за тем, чтобы пить водку и жечь костры…

Я не думал, что разговор о лесах и вообще о природе будет иметь сегодня продолжение. Мы довольно лихо проскочили по яйле до кордона, откуда дорога решительно поворачивает вниз. Здесь, в истоках ущелья Уч-Кош, сосну кое-где теснит бук, да и взбирается она, сосна, на взлобок гор, словно обессилев, — расхристанной, изломанной, приземистой. Не взбирается даже, а будто выползает, из последних сил цепляясь корнями за камни. По одному ее виду даже в тихий солнечный день можно судить, какие бури, какие ураганные ветры бушуют здесь зимой.

На кордоне нас остановили:

— Вы откуда сорвались? Про охоту не знаете, что ли?

Ванечка глянул на часы:

— Так еще два часа. Проскочим.

— Шустрый народ пошел! Он проскочит, а кому-то голову оторвут. Съезжай с дороги, заворачивай во двор.

— И надолго?

— Пока не проедут. Сам же сказал: два часа.

— Так я за это время через Ай-Петри до города доберусь…

— Ну и мотай. Только по-быстрому. Не торчи тут, как прыщ на лбу.

Ни слова больше не говоря, Ванечка развернулся, и мы рванули по щебенистой дороге между холмами.

— Вперед на запад! — крикнул я.

— Что? — не понял он.

— Вперед, говорю, на запад! — повторил я.

И тут он, оглянувшись, рассмеялся, будто признал меня наконец своим. А я обрадовался, что благодаря случаю прокачусь по всем без малого западным яйлам.

Когда дорога выскочила на пересекавший плато поперек увал, я похлопал Ванечку по плечу.

— Чего тебе?

Вот мы и на «ты» перешли…

— Ты в самом деле спешишь?

— А что?

— Если есть время, давай постоим минутку. Красота-то какая!

Остановив машину, он посмотрел на меня скептически, насмешливо, однако вполне доброжелательно.

— Что же тут красивого?

По сути он был прав. Ничего из того, что привычно считается красивым, здесь не было. Тронутые рыжинкой холмы, карстовые воронки, ноздреватый камень. Полосы лесопосадок разнообразили пейзаж, но отнюдь не красили его. Что действительно было прекрасно, так это простор. Но и этим друга Ванечку не удивишь, за свои недолгие двадцать пять лет он, прокладывая газопроводы, видывал и не такие просторы.

6

— Красота, как и любовь, у каждого своя, — сказал Пастухов, смягчая, правда, взглядом и усмешкой некоторую выспренность этих слов.

— Не говори, — возразил Ванечка. — Красота — она и есть красота. Для всех. Возьми цветок или такую птицу, как лебедь.

— Цветы не только в букеты собирают. Их топчут и косят, — сказал Пастухов. — Сено и сенаж, гранулированные корма… Из розы, царицы цветов, делают масло. Здесь, кстати, неподалеку.

— Это я знаю.

— А лебедей еще недавно били и ощипывали. Про лебяжьи перины слышал?

— Ну и что? А если так устроен человек? И бывает как раз наоборот. Красоту делают из грязи. Возьми те же ваши статуэтки. Вначале-то были руда, уголь,