жизнь, — подперченный, подсоленный, с уже снятой пеной. Жизнь беспорядочно разбавляется тысячей мелочей, а искусство их отбирает и заставляет работать в качестве деталей.

Что-то ненасытно наркоманское было в этом беспрерывном всасывании музыки Шенберга, Бриттена, Малера, Бартока вперемежку с битлами, популярными аранжировками Моруа и прочим. Парень напоминал аккумулятор, требующий постоянной подзарядки. Но откуда же тогда это странное отношение к «духовной пище», вроде отношения к женщине, без которой ты не можешь, но считаешь ее все-таки ниже себя?..

5

Когда я сказал, что поеду с Ванечкой в город, Зоя как-то странно посмотрела и улыбнулась. А может, мне показалось: с годами мы делаемся мнительными.

Ванечка, приглушив мотор, крикнул с дороги, нет ли у Зои Георгиевны каких-либо поручений в городе. Тут я вдруг и решился, удивившись, правда, что едет он в город: до этого ведь говорил, что в лесничество. Но это — его дело. Может, ему только и нужно было, что повидать Нику…

Зоя сказала, что поручений нет, а я спросил, не захватит ли он меня с собою. Навязываться не хотел, в конце концов можно за пару часов спуститься на шоссе пешком, а там езды до города попутным транспортом всего ничего. Это еще одна особенность места. В туман, в дождь, в метель (а неожиданные метели случаются на яйле и в мае и в сентябре) чувствуешь себя здесь чуть ли не на краю земли, а между тем бойкое южнобережное шоссе почти рядом, до троллейбусов, рейсовых автобусов и такси рукой подать.

Перспектива иметь попутчика не вызвала у Ванечки неудовольствия, и я, разогнавшись, прыгнул через траншею, на дне которой гигантским земляным червем лежала и маслянисто поблескивала труба. Дорога шла параллельно траншее — сначала пробивали дорогу, по ней двигалась землеройная техника и подвозили трубы.

Итак, я оседлал мотоцикл за широкой спиной Ванечки. Он посоветовал перебраться в коляску, где, мол, удобнее, но я решил, что здесь, сверху, будет виднее. Минут десять тряски, а потом свернули на асфальт. Трасса газопровода (уже засыпанного) вместе со своим близнецом — грунтовой дорогой — была безжалостна, как сабельный удар, и напоминала рубец от раны; преодолевая горы, она решительно устремлялась на север, а мы, вильнув в сторону, покатили по ленте ухоженного асфальта. Направо этот асфальт нырял вниз, под сень вековых дерев, к истокам рек с милыми названиями — Альма, Марта, Кача, Бельбек, но мы повернули налево, пересекая Гурзуфскую и Никитскую яйлы.

Собственно, границы между этими яйлами нет, и само деление весьма условно. Позади осталась Беседка ветров — белая ротонда на краю обрывистого мыса; если присмотреться, она видна и снизу, с южнобережного шоссе: белое пятнышко на самой кромке гор. Красивы были верховья ущелий. Иногда это широкая зеленая получаша, открытая к морю, а то ущелье начиналось мрачноватыми скальными теснинами, которые, надо сказать, выглядели романтично, живописно — со стороны во всяком случае. Но я-то знал, до чего неуютно себя чувствуешь, когда, сбившись с тропы, попадаешь в это нагромождение скал. Крымские горы обманчиво малы, «домашни», они будто провоцируют на небрежное, панибратское отношение к себе и, случается, жестоко за него карают. Я сам мальчишкой едва не поплатился. К счастью, обошлось без сломанных рук и ног. Было это, правда, не здесь, а у подножья Ай-Петри, который особенно дразнит незадачливых восходителей, но и здесь вполне могло быть такое.

Гурзуфский амфитеатр кажется изумрудно-бархатным с высоты. Общий тон задает сосна — тут прекрасные мачтовые сосны. Поразительна их жизнестойкость. Они умудряются укорениться и вымахать под небеса на каком-нибудь скалистом выступе, где и почвы-то нет, сплошной камень. А перепады температуры, а всем известная сухость южного Крыма! Просто выжить кажется чудом, а сосны победно зеленеют сами и дают приют другим в своей легкой, почти призрачной тени. Под их покровом находят укрытие травы, кустарники — от маленькой, будто обрызганной кровавой росой иглицы до лещины и кизила, цветы — подснежник, горный пион, ландыш, пастушья сумка… А сколько мы собирали здесь рыжиков и маслят!

Запомнилась, хотя и был я тогда совсем мальчишкой, удивительная зима с пятьдесят четвертого на пятьдесят пятый год. Миндаль зацвел в январе. Но он, доверчивый дурачок, и в прошлые годы, случалось, зацветал, стоило только пригреть солнышку. А потом — мороз с норд-остом, и осыпается на землю вместе со снегом розовый цвет… В тот же раз миндаль по-настоящему развернул паруса, и дальше цепочка уже не прерывалась — следом зацвели алыча, черешня, персик. А под Новый год мы с отцом собирали здесь, на гурзуфских склонах, зимние грибы — чернушки. Их еще называют мышатами или серенькими. Они тоже большей частью прячутся в хвойной подстилке. Сосна и им дает приют.

Нет отца, нет тети Жени, которая присоветовала нам именно этот маршрут, сам я стал совсем другим — иногда кажется, что ничего не осталось от того мальчика, а день этот помнится едва ли не во всех подробностях. Он был свеж, ясен и терпок. Горы сверху и почти по пояс были припорошены снегом. На их плечах снег был густ и плотен, а в ущелья и к долинам он стекал, редея как мыльная пена. Только этот снег да море, штормившее при полном безветрии (слабый отголосок бушующего где-то настоящего шторма), напоминали о зиме и Новом годе.

Автостанция была в то время в центре нашего городка, и большим красным автобусам было тесно на площади, зажатой старыми домами — самыми обычными, ничем не примечательными, но облагороженными временем — так патина облагораживает заурядный медный подсвечник.

Автобус натужно ревел, петляя вверх между узкими тротуарами и каменными подпорными стенами, царапаясь крышей и правым боком о голые ветки смоковниц, растущих прямо из этих подпорных стен (то, что они голы, было еще одной приметой зимы). Но вот город остался позади, а море — далеко внизу, заснеженные горы оказались совсем рядом и вместо кипарисов за окном замелькали сосны…

Шоссе в ту пору было чудовищно извилистым — ничего удивительного, прокладывая его сто с лишним лет назад, солдатики-строители во всем приноравливались к рельефу, потому как крушить скалы приходилось киркой и ломом, взрывать порохом. При неторопливой езде на конной линейке или в дилижансе с ночевкой на полпути, в Алуште, дорога эта хоть и утомляла, но не выматывала. Она была как бы произведением искусства: каждый поворот открывал новый пейзаж. Когда же появился автомобиль, путь от Симферополя, сократившись до полудня, стал вместе с тем изнуряющим. В автомобиле стало не до красот, автомобиль укачивал.

Однако бог с ним, укачиванием. Новое прямое шоссе с троллейбусом позволило забыть о нем. Забылись и приметные места: «Тещин