Именно за столом я становлюсь таким, каким желают меня видеть другие люди. Даже если я несколько дней не выхожу из дома, даже если мне долгое время не приходится говорить с кем-либо, все равно, садясь за стол, я беру в левую руку вилку, а в правую – нож и, не спеша, жую, не размыкая губ, и глотаю, и – в конце концов – промакиваю случайные остатки салфеткой. Поглощение пищи – как плотская любовь или испражнения – то, что делают все и на что у каждого народа есть собственный закон, но как раз строгость ограничений дает возможность бесконечно варьировать и совершать самые неожиданные и самые неоригинальные открытия.

Соприкасаясь с едой, человек ощущает себя либо гением, либо ничтожеством. Именно за столом он начинает видеть себя чужими глазами, именно вставая из-за стола, он вновь превращается в себя самого. Лишь за ужином вы услышите самые нелепые и самые важные разговоры, лишь там вы почувствуете сложную сладость слов, когда ваш рот будет набит, а всевозможные дрожащие и шипящие проникнут в полупрожеванный кусочек трески и, обильно смочив его, точно экзотический соус, чуть было не ославят вас, стремясь брызнуть в подобном гетерогенном виде на крахмальную манишку соседа. Еда диктует вам ваши речи, еда пытается уверить вас в безупречности вашей внешности, в то время предательски уродуя вас – при помощи маленького белого червячка макарон, повисшего на почти нечувствительном подбородке, – еда придает вам собственный запах, который не смоет ни одно мыло на свете, еда, когда-то послужившая вам строительным материалом, разрушает вас. И вот уже ваше жилище похоже на помойку, комнаты завалены прогнившими отбросами, стены измазаны прогорклым жиром, выйдя на лестницу, вы поскальзываетесь на овощных очистках и летите вниз – в гору размоченного какой-то отвратительной кислятиной заплесневелого хлеба.

Мой дальний родственник, узнав, что у него рак, перестал есть и через две недели умер, убив вместе с собою свою опухоль. Я представляю себе его перед смертью – пустое готическое здание с прохладными лабиринтами коридоров и острыми ступенями, ведущими неизменно в высь. Когда бы были у меня силы, и я превратился в зияющую пустотой и свежестью арку, уводящую меня прочь из моего несовершенного тела. И все же я маленький ребенок, доживший только случайно до своего возраста, надеющийся каким-то чудным образом продлить свое существование, ведь бывают люди, ни разу не сломавшие себе ничего, ни разу не подравшиеся, ни разу не упавшие во время гололеда…

Я пишу эти строки, и чувствую на себе взгляд. Это Глаз. Он слишком внимателен, чтобы я ненавидел его, он слишком пристрастен, чтобы я мог судить его. И он слишком талантлив, чтобы я был не рядом. Он младше меня, и это дает ему права на все. Кроме того, он здоров. Что позволяет ему быть Глазом. Я разрешаю ему изучать меня, даже более того, он еще не догадывается, что я препарирую себя для его же блага – вернее сказать, интереса. Я превращаюсь, медленно превращаюсь в его еду, только ему пока рано знать это, я раскрываюсь перед ним, точно глупый моллюск, вообразивший, что находится в своей стихии, на морском дне, в то время как он оказался на сверкающем зеленью стекле гигантского микроскопа.

Когда-то и я питался своей матерью. Однако, узнав о собственной неизлечимости, я отпустил ее – покалеченную, но по-прежнему живую, способную действовать, но уже почти неспособную мыслить. Теперь я жру бумагу, и, рано или поздно, она забьет мой кишечник, желудок и пищевод расплывающимися в чернильных пятнах ватными обрывками, и я задохнусь в колючей тесноте чуждых мне знаков. Я как тот старик, что утром, днем и вечером проглатывал яичницу из пятнадцати яиц и отправился на тот свет, потому что превратился в улитку, вывернутую наизнанку: мягкое склизкое тело его снаружи окутывало твердую витую раковину, покоящуюся внутри. Я стану жертвой еды, и я умру, пожрав мой собственный дом.

И тогда, разделившись на две отторгающие друг друга части, я стану мозаикой, гравием, и один из меня будет равнодушен ко всему и вечен, а другой – уязвим и мягок. И тот, последний, станет пищей, и пока мне небезразлично, кто меня съест, я завещаю себя Глазу.

А. Б.

Глава 5

Умерев в возрасте семнадцати лет от гемофилии после жестокой драки в школе – с кем и из-за чего – мне так и не удалось выяснить, – Алеша оставил мне в наследство несколько лоснящихся от ужасного обращения блокнотов и ворох разрозненных листков, исписанных цитатами из прочитанных книг и собственными Алешиными заметками.

После его смерти я занялся перебиранием всего этого, кое-что занося в отдельную, специально заведенную для этого тетрадь – обыкновенную, школьную, тонкую, в бумажной обложке темно-зеленого цвета, – поскольку довольно быстро понял, что действительного Алешиного, подлинного, самобытного, найду там немного.

Внезапно я сильно повзрослел, и, хотя мне было еще только чуть меньше тринадцати, я ощущал себя на все тридцать, словно Алешин возраст перетек ко мне и стал моим. Мне даже иногда думалось, что, собственно, никакого Алеши и вовсе не существовало и что каждый вечер меня посещало нечто вроде видения: больной юноша, склонившийся над письменным столом. Разбирая эти записи, я поразился сильной отстраненности, владевшей Алешей, он, погружаясь в чужие мысли, словно бы оставался над ними и парил, с любопытством изучая узоры новых для него ландшафтов. Эта его позиция была мне очень близка, подобное чувство парения и я научился испытывать и распознавать, сидя с папкой бумаги на коленях и карандашом в руке и рисуя в бесконечно разных ракурсах Алешу. Выяснилось, что одни и те же мысли приходили в головы нам обоим, хотя мы не делились ими друг с другом. Именно это наше странное сходство лишь подтверждало мою догадку о том, что никакого Алеши вообще не существовало.

Читая его блокноты и не понимая только, каким образом удалось мне записать все это совсем другим почерком, я убеждался снова и снова, что мы с Алешей – одно лицо и что меня с его смертью просто оставило чувство раздвоенности, и отныне я сам не понимаю, как долго меня мучили галлюцинации – яркие и явственные, какие бывают у тяжелобольных людей.

Но, несмотря на то что мне удалось наконец разобраться во всем происходившем со мной, одно так и оставалось неясным: почему, уверившись в своем окончательном исцелении, я стал бояться сидеть в детской? Со всем живописным хламом, а также