К примеру, однажды она увидела во сне, что мы с ней пошли на ярмарку и примеривали там какие-то плюшевые шлафроки, причем ткань местами была сильно вытерта и выглядела донельзя плешиво. В другой раз ей приснилось, что я принес домой огромную корзину, набитую птенцами канарейки, и издалека ей даже почудилось, что это не живые птицы, а крупная мимоза – до того пушок их был желт и душист.

Когда я вспоминаю ее странные видения, то удивляюсь, что она ни разу не встречала во сне ни Алешу, ни деда. Она словно бы сразу согласилась с их уходом и, покорившись своей угрюмой судьбе, осталась в чужой просторной квартире наедине с нелюдимым толстым мальчишкой.

Надо заметить, что я теперь слушал ее с особым вниманием, по правде говоря, мне внезапно стало одиноко и захотелось общения. Может быть, потому, что это моя виноватость не давала мне покоя, я нуждался в уверенности, что еще кому-то со мной интересно и что кто-то еще находит забавным поболтать со мной. Люся же в ответ на мое внимание наконец меня заметила. Раньше наши беседы выглядели несколько механически: она говорила лишь потому, что не говорить не могла, и ей было безразлично, кто находится рядом, слушает ее и отвечает ей. Теперь же она стала обращаться именно ко мне и даже часто звала меня по имени, Алешей, что мне было особенно непривычно.

Комнаты тогда казались мне похожими на какие-то полутемные необитаемые пещеры: в течение всего дня мы с Люсей стремились заниматься своими делами исключительно в гостиной и лишь к ночи отправлялись спать каждый к себе. Она – в бабушкину спальню, я – на кожаный диван в кабинет деда.

Люся тоже недолюбливала светлый коридор, она всегда старалась идти по нему быстрее и немного испуганно поглядывала на три предательских окна. Даже когда на улице стояла солнечная погода, эти окна светились болезненно-пасмурным светом, так, словно идет дождь.

К зиме я дописал дедов портрет, и теперь он висел в гостиной, над буфетом – я поместил туда его сам. Странно, но Люся не сказала мне ничего об этой картине – ни когда я закончил работу, ни когда я водрузил холст в раме на стену, – будто бы ничего в интерьере не изменилось. Иногда она бросала взгляд на то место, где отныне находилась моя работа, но лицо ее в такие мгновения блекло, теряя всякое выражение, словно на него надели маску сонного слабоумия: казалось, она не узнает человека, изображенного на холсте. И не просто не узнает, а вообще видит его в первый раз. Или даже совсем не видит ничего.

И тогда я чувствовал себя несчастным. Я скучал по деду, и мне хотелось говорить о нем. Я слишком мало знал его, и, если бы не эта необъяснимая Люсина реакция на портрет, я непременно бы стал расспрашивать ее обо всем.

Весной мне сделалось хуже. Я жил в доме, где никак не могла закончиться ночь, я выходил на улицу и не видел света. Я учился в десятом классе и должен был поступать летом в университет, но я не был в состоянии выбрать себе специальность. Мне не хотелось ничего.

Я возвращался домой и вяло водил огрызком сангины по альбомным листам, не испытывая более удовольствия от рисования, но лишь ощущая безмерную жалось к себе из-за тугой, как вакуум, пустоты, гнездившейся во мне и потихоньку съедавшей краски окружающего мира.

Засыпая, я видел сны, просыпаясь, я погружался в ночь и бред, и разговоры, в которых я принимал участие, не подчинялись никакой логике, кроме логики сновидений. Вскоре меня стала тяготить эта неестественная призрачность моего существования. В какой-то момент я даже решил, что тоже умер, как дедушка и Алеша, и что Люся умерла тоже, и мы с ней лишь дожидаемся, когда можно будет вновь объединиться и гнить вчетвером в сумрачных просторах нашего саркофага.

Однажды, уже в мае, случилось нечто, пробудившее меня от спячки. Люся, видимо устав от нежилого холода нашей квартиры, купила щенка и принесла его домой. Это была обычная дворняга, очень маленькая, настолько, что с нею даже еще нельзя было гулять, но очень резвая и кусачая. Ее появление сильно меня взволновало, но все же не настолько, чтобы я вышел из своего привычного оцепенения. Весь вечер щенок крутился в гостиной и грыз наши с Люсей ноги. Когда он хватал зубами Люсин протез, она театрально вскрикивала, будто чувствует боль от укуса, а затем смеялась, наблюдая стыдливый испуг, овладевавший нашим песиком. Порою прямо среди игры он неловко приседал, и по паркету медленно расплывалась темная лужица. Люся ожила, она все время улыбалась и побуждала меня восхищаться каждой проделкой щенка. Я быстро устал и рано лег спать.

Утром меня разбудило тонкое скуление, я даже сперва и не вспомнил, что у нас есть собака, и не мог понять, откуда исходит столь тихий и тоскливый звук. Пока я слушал его, он набирал силу, и вскоре превратился в громкое резкое повизгивание. Я решил, что щенок пищит в гостиной, но, когда я туда вошел, скуление словно бы переместилось: теперь оно, наоборот, звучало в кабинете, где я только что был. И тогда я догадался, что собачка, влекомая собственным неуемным любопытством, застряла между массивным комодом и дверью в кабинет, которую он загораживал. Я позвал Люсю, мы сдвинули комод и достали щенка. И в тот миг, когда она успокаивала его, сидела в кресле, и чесала черный бархатный треугольник его ушка, я, повинуясь какой-то непонятной силе, внезапно высокой волной поднявшейся во мне, распахнул дверь, которую закрыл мой дед незадолго до своей смерти и которую никто не открывал уже несколько лет, и увидел кабинет: кожаный диван, и рабочее кресло, и дубовый письменный стол, покрытый зеленым сукном, – какими-то совсем другими глазами, возможно, из-за непривычного ракурса или потому, что было теплое майское воскресное утро, и за моей спиной застыла в кресле Люся в обнимку с новым жильцом нашей квартиры, и оба они менее всего походили на бледные тени из снов. Тогда-то я и принял решение, которое мне удалось осуществить через месяц.

Все двери анфилады снова были открыты, и летние ароматы вперемешку с тополиным пухом, вспенивающимся на желтых досках паркета, струились по квартире от самого распахнутого настежь окна в Люсиной комнате и до глухой стены в детской. За этими белыми комочками бегал щенок, клацая зубами и поминутно налепляя на розовый влажный язык пух, явно оказывавшийся на