После школы я взял за привычку долго шататься по улицам, иногда заходя в маленькие кафе, и, согревшись там, снова отправлялся бродить. Домой я теперь возвращался чуть раньше деда, Люся кормила меня обедом, а затем, когда появлялся наконец дед, я усаживался на скрипучий кожаный диван в его кабинете и занимался своими делами. Иногда я рисовал его, как он сидит за своим массивным дубовым столом – старинным, покрытым таким же старинным зеленым сукном, и аккуратно, ровными строчками, заполняет длинные машинописные листы. Он читал лекции в университете, и, собственно, то, что он писал каждый вечер, было подготовкой к той теме, которой он собирался посвятить следующую лекцию. Однако буквы, выводимые его рукой, были настолько безупречно ровны, что издалека, с моего места, казались мне лишь одинаковыми значками, которые он рисовал с параноидальной сосредоточенностью по нескольку часов в сутки.

Первое время он пытался прогнать меня из кабинета, но затем понял всю бесполезность своих стараний и в конце концов разрешил мне остаться. Вскоре он заметил, что, сидя на диване, я сутулюсь, склоняясь к коленям, служившим мне подставкой под бумагу. И тогда, обеспокоенный внезапно моим здоровьем, он перетащил из гостиной маленький ломберный столик, прятавшийся там в каком-то из углов, и водрузил его рядом с диваном, и мне стало много удобнее заниматься тем, чем я хотел. А хотел я поскорее разобрать лже-Алешины записи и составить из них нечто вполне связное, лучше всего отражающее характер писавшего. А затем я надеялся выполнить наконец давнюю просьбу деда и приступить к его портрету.

Люся по-прежнему почти не участвовала в моей жизни, более того, ни ее поведение, ни ее облик ничуть не изменились: она, как и раньше, красила губы малиновой помадой, отчего ее повсюду сопровождал сильный ягодный запах, и, хромая, ходила на работу в кондитерскую, – один раз в два дня, – время от времени принося с собою серые кульки карамели или пряников. Только теперь она молчала по-другому, будто ей уже никогда не приходила в голову мысль, что она кому-либо мешает (как тогда, когда был жив лже-Алеша), но словно она была погружена в себя и всякое слово для нее оказывалось тяжелой работой, ей приходилось выныривать из своих глубин и появляться на поверхности затем только, чтобы с кем– нибудь поздороваться или обменяться парой вежливых фраз, и, кажется, все это она считала пустым занятием. Однако разница между ее тогдашним и нынешним молчанием ничуть не убеждала меня в том, что ее сын действительно когда-то существовал. Напротив, перемены, произошедшие со мной в последнее время, представлялись мне слишком значительными, чтобы весь мир и все люди вокруг меня ни изменились, и любую новую деталь, любое новое неожиданное событие я воспринимал как еще одно доказательство того, что лже-Алеша был лишь моей болезнью, которая наконец прошла.

В лже-Алешиных записях я нашел огромное количество фраз, относящихся к пище, и стал даже подозревать его в каком-то скрытом гурманстве, о чем, судя по всему, никто никогда не догадывался. Сперва я растерялся, не зная, как логически оправдать для себя эту его черту, затем нашел тонкую ниточку, связывающую его тайную страсть к еде с его матерью, работающей в кондитерской, и удовлетворился этим объяснением. Мне нужна была лишь уверенность в том, что я прав, и эту уверенность мне приходилось обеспечивать себе любыми путями.

Когда все было готово и моя тетрадочка, правда, не до конца, но все-таки была заполнена, я достал из шкафа один из моих любых альбомов и выбрал подходящий эпиграф.

Глава 6

Анфиладу снова закрыли, на этот раз по очевидной просьбе дедушки. Он объяснял это тем, что постоянно чувствует какой-то назойливый сквозняк, из-за которого совершенно не в состоянии работать. Я же почти совсем переселился в его кабинет, остальная часть квартиры мне вдруг стала казаться слишком сумрачной и холодной. Даже летом я не мог подолгу находиться в детской: та самая пустота, которую я уловил перед самой лже-Алешиной смертью, с тех пор разрослась и воцарилась, и я уже много месяцев не ночевал в ледяной постели, застеленной в день моего торжественно-печального выздоровления.

Я снова рисовал, почти столько же, сколько и раньше. Только отныне я полюбил рыжую сочность и теплую мягкость сангины, мне нравилось проводить жирную линию на шероховатой бумажной поверхности, а затем размазывать ее подушечкой среднего пальца – так, чтобы возле каждого извива роилась розоватая муть. Тени выходили легкими, а блики особенно яркими на чуть матовых плоскостях. Я не оставлял мысль о создании дедушкиного портрета, и все же я никак не решался приступить к нему, боясь, что мой суровый дед не увидит в этом портрете себя, а потому я делал бесконечное множество эскизов, никак не находя в себе сил исполнить свой замысел.

Сейчас, конечно, я понимаю, что деду не работалось и было неуютно вовсе не из-за вечно распахнутых дверей анфилады, и уж тем более тут не виноваты сквозняки, которых нигде в нашей квартире, кроме светлого коридора, не было. Он никак не мог сосредоточиться под изучающим его черты взглядом, он, скорей всего, сам даже был не в состоянии это понять, поскольку любил меня.

А мне и правда нравилось спать на кожаном диване в его кабинете, я привык к его густому и крахмальному скрипу, и уже не просыпался, переворачиваясь с боку на бок. Но все же, видимо, этот скрип влиял на мои сны, и мне часто снилась зима и будто я хожу по очень глубокому снегу, а он проваливается и стонет под моими ногами.

Между тем я готовился к тому, чтобы написать портрет маслом. Мне необходим был холст, стоивший, правда, очень дорого, поэтому несколько недель я вынужден был копить деньги и покупать лишь самое необходимое, оставив мысли об интенсивной работе. Я должен был отказаться от рисования тушью на тонированной бумаге и даже перестал запасаться альбомами и карандашами. Вытащив из своего ящика в детской старую гуашь, которую я не использовал уже несколько лет, я открыл баночки и заглянул внутрь. Краска высохла и потрескалась, ее поверхность была покрыта сухим пепельным налетом, а глубокие трещины, уходившие далеко внутрь, к самому дну баночки, напротив, напоминали яркий узор, их цвет был праздничным и пастозным. Мне пришлось залить туда немного воды, чтобы ссохшаяся масса размякла, превратилась в вязкую кашицу, с которой уже можно было бы работать. Пару дней я бездействовал, ожидая чудесной метаморфозы,