и вот в один тихий вечер, когда дед, как всегда, уселся за свой стол писать лекцию, я достал последний рулон ватмана, разрезал его на несколько крупных прямоугольных кусков, взял кисточки и уже отмокшую гуашь, поставил перед собой пару литровых банок с водой и принялся за дело. В тот вечер я создал три эскиза будущего портрета, так называемые «быстрые» рисунки – я любил этот жанр, хотя он считался всегда ученическим, почти как этюд. Мне нравилась та свобода, с которой можно было смешивать краски: на желтом лице, освещенном настольной лампой, появлялся бордово-коричневый рот, и за носом и под глазами – насыщенно-синие треугольники теней. Такие эскизы и правда делались очень быстро – за десять – пятнадцать минут, и эта неимоверная скорость позволяла чувствовать в руке силу и смело, зачерпнув сразу побольше краски из баночки, наносить на бумагу очередное вызывающее пятно. Самое парадоксальное, что именно такие портреты наиболее напоминали саму натуру и лучше всего демонстрировали зрителю скрытый ее характер.

Итак, три «быстрых» рисунка – было то, что я смог себе позволить перед долгим затишьем, перед сомнамбулическим ожиданием холста.

Был май, самый конец учебного года, и я стал больше времени проводить на улице. Вечерами я лишь выполнял домашние задания, а затем брал книжку, ложился на свой скрипучий диван и, читая, медленно погружался в дремоту. Бывало даже, что я так и засыпал с книжкой в руках, а затем, утром, обнаруживал ее – жесткую, острыми краями впивающуюся мне в щеку или в висок – рядом, на подушке.

Оказалось, мне ничего не стоило сдерживаться и не рисовать. До этого я с содроганием думал, что мои школьные тетрадки отныне покроются монотонными зарисовками, сделанными столь непривлекательными для меня шариковыми стержнями, но вскоре я с облегчением заметил, что рисование не было для меня такой уж необходимостью. Все эти годы, отдавая свое время живописи, словно пытаясь выдержать кем-то заданный безумный темп, я не отдыхал ни дня и, точно какой-то упорный механизм, работал, работал, как будто боялся что-то потерять. Наконец, вынужденная бездеятельность расслабила меня, и мне понравились эти случайно наступившие каникулы – тем более что они совпадали с летними школьными.

Я вдруг подумал, что, в сущности, все эти годы ничего толком не видел и не позволял себе никаких удовольствий, кроме удовольствия от работы и от книг, словно это дурацкое соревнование с собственной тенью было для меня смыслом жизни. Я не знал ничего о людях, окружавших меня, я никогда не интересовался, к примеру, их прошлым или их планами на будущее. Я не знал, о чем они мечтают, что делают, оказавшись вне дома, что им снится по ночам. И когда Люся за одним из ужинов неожиданно предложила мне отправиться к ее сестре в деревню, чтобы погостить там до конца лета, я тут же согласился, решив, что это моя единственная возможность оглянуться вокруг себя и обнаружить при этом не огромные серые окна светлого коридора и не пыльную мебель, громоздившуюся по темным углам, а нечто неизвестное, но таящее в себе столь необходимые мне свежие впечатления.

Весть о том, что я еду в деревню, настигла меня именно в тот самый вечер, когда я принес домой долгожданный холст – уже загрунтованный и натянутый на деревянную раму. Несмотря на то что мне назавтра следовало уже собраться и ночным поездом отправляться к Люсиной сестре, я все же решил начать работу над портретом: слишком долго я предвкушал это мгновение, и мне не терпелось хотя бы разметить холст. Углем я аккуратно, чтобы он не очень-то ломался и крошился в моих напряженных пальцах, сделал несколько резких штрихов. Затем я взялся за уже приготовленные масляные краски. И хотя дед был против, я зажег весь возможный свет в кабинете. Он, недовольный, насупился и, съежившись под своим любимым шотландским пледом, углубился в бумаги.

Именно в такой позе я его и запечатлел: сутулые плечи, янтарно-индиговые складки мягкой шерстяной ткани, поблескивающая лысина, очки, слегка съехавшие на кончик носа, и взгляд, недоверчиво-вопросительный над тонкими круглыми стеклами. Подобное выражение лица ему было совершенно несвойственно, он обычно хмурился и выглядел даже чересчур неприветливо. А здесь – какая-то неуверенная уязвимость, глаза потрясенного ребенка. Это произошло по той лишь причине, что именно глаза я рисовал, уже вернувшись домой после каникул, осенью, когда моего деда не стало.

И взгляд, собственно, принадлежал не ему, а другому старику, чью фотографию я случайно увидел в деревне, на захламленном газетами и поношенной одеждой чердаке, в каком-то давнишнем журнале, и это наваждение меня неотвязно преследовало все лето, пока наконец я не справился с ним, подарив столь чуждое выражение чертам моего деда, которому было уже все равно.

Глава 7

Хотя я чувствовал себя уже совершенно взрослым, впрочем, я уже и вправду был немаленьким – ведь я как раз закончил девятый класс, и через год мне уже следовало бы подумать об университете, все-таки я был сильно напуган своим путешествием. Я обожал гулять по улицам, но я никогда не садился в поезд и не проводил в нем ночь, тем более в одиночку.

Вагон дернулся, и, сидя на своей полке, я увидел, как пейзаж, уныло застывший за грязноватым стеклом, вдруг стал смещаться и подрагивать, и я ощутил, как у меня в животе что-то вдруг тоже затрепетало, словно стараясь остаться на месте, противясь внезапно быстрому движению. Мне стало нехорошо, и я прилег, уткнувшись носом в жесткую накрахмаленную наволочку, пахнущую, как мне казалось, кипяченым молоком – приторно-тошнотворно. И тогда я впервые понял, что мне страшно и я совершенно не знаю, как я должен поступить и могу ли я побороть этот ускоряющийся стук колес. Я пытался проглотить болезненно-липкий шарик, застрявший у меня в горле, но он лишь прокатывался по тонкому тоннелю пищевода к желудку и тут же возвращался обратно. Мне захотелось спать, но уснуть было невозможно, все мое тело грохотало и вибрировало, точно огромная и неуклюжая фабрика по производству страха. Я вспотел, но не мог пошевелиться, чтобы снять свитер и носки, я не был в состоянии даже открыть глаза. Так и лежал в своем ужасном оцепенении, трясясь вместе с царапающей мне лицо подушкой и обтянутой дерматином скользкой полкой в душном купе, уносящем меня прочь от дома, от моих привычек и от меня самого.

Мне чудилось, что в детстве, когда – я вспомнить не мог, – но я уже испытывал нечто похожее: движение, и гудки,