— Madame la princesse… un pauvre expatrie… malheurcontinuel… le princes russes sont si genereux[44], — увивалась около креселодна личность в истасканном сюртуке, пестром жилете, в усах, держа картуз наотлете и с подобострастною улыбкой…

— Дай ему тоже фридрихсдор. Нет, дай два; ну, довольно, а токонца с ними не будет. Подымите, везите! Прасковья, — обратилась она к ПолинеАлександровне, — я тебе завтра на платье куплю, и той куплю mademoiselle… какее, mademoiselle Blanche, что ли, ей тоже на платье куплю. Переведи ей,Прасковья!

— Merci, madame, — умильно присела mademoiselle Blanche,искривив рот в насмешливую улыбку, которою обменялась с Де-Грие и генералом.Генерал отчасти конфузился и ужасно был рад, когда мы добрались до аллеи.

— Федосья, Федосья-то, думаю, как удивится теперь, —говорила бабушка, вспоминая о знакомой генеральской нянюшке. — И ей нужно наплатье подарить. Эй, Алексей Иванович, Алексей Иванович, подай этому нищему!

По дороге проходил какой-то оборванец, с скрюченною спиной,и глядел на нас.

— Да это, может быть, и не нищий, а какой-нибудь прощелыга,бабушка.

— Дай! дай! дай ему гульден!

Я подошел и подал. Он посмотрел на меня с диким недоумением,однако молча взял гульден. От него пахло вином.

— А ты, Алексей Иванович, не пробовал еще счастия?

— Нет, бабушка.

— А у самого глаза горели, я видела.

— Я еще попробую, бабушка, непременно, потом.

— И прямо ставь на zero! Вот увидишь! Сколько у тебякапиталу?

— Всего только двадцать фридрихсдоров, бабушка.

— Немного. Пятьдесят фридрихсдоров я тебе дам взаймы, еслихочешь. Вот этот самый сверток и бери, а ты, батюшка, все-таки не жди, тебе недам! — вдруг обратилась она к генералу.

Того точно перевернуло, но он промолчал. Де-Грие нахмурился.

— Que diable, c'est une terrible vieille![45] — прошептал онсквозь зубы генералу.

— Нищий, нищий, опять нищий! — закричала бабушка. — АлексейИванович, дай и этому гульден.

На этот раз повстречался седой старик, с деревянной ногой, вкаком-то синем длиннополом сюртуке и с длинною тростью в руках. Он похож был настарого солдата. Но когда я протянул ему гульден, он сделал шаг назад и грозноосмотрел меня.

— Was ist's der Teufel![46] — крикнул он, прибавив к этомуеще с десяток ругательств.

— Ну дурак! — крикнула бабушка, махнув рукой. — Везитедальше! Проголодалась! Теперь сейчас обедать, потом немного поваляюсь и опятьтуда.

— Вы опять хотите играть, бабушка? — крикнул я.

— Как бы ты думал? Что вы-то здесь сидите да киснете, так имне на вас смотреть?

— Mais, madame, — приблизился Де-Грие, — les chances venttourner, une seule mauvaise chance et vous perdrez tout… surtout avec votrejeu… c'etait terrible![47]

— Vous perdrez absolument[48], — защебетала m-lle Blanche.

— Да вам-то всем какое дело? Не ваши проиграю — свои! А гдеэтот мистер Астлей? — спросила она меня.

— В воксале остался, бабушка.

— Жаль; вот этот так хороший человек.

Прибыв домой, бабушка еще на лестнице, встретивобер-кельнера, подозвала его и похвастала своим выигрышем; затем позвалаФедосью, подарила ей три фридрихсдора и велела подавать обедать. Федосья иМарфа так и рассыпались пред нею за обедом.

— Смотрю я на вас, матушка, — трещала Марфа, — и говорюПотапычу, что это наша матушка хочет делать. А на столе денег-то, денег-то,батюшки! всю-то жизнь столько денег не видывала, а всь кругом господа, всь однигоспода сидят. И откуда, говорю, Потапыч, это всь такие здесь господа? Думаю,помоги ей сама мати-божия. Молюсь я за вас, матушка, а сердце вот так изамирает, так и замирает, дрожу, вся дрожу. Дай ей, господи, думаю, а тут вотвам господь и послал. До сих пор, матушка, так и дрожу, так вот вся и дрожу.

— Алексей Иванович, после обеда, часа в четыре, готовься;пойдем. А теперь покамест прощай, да докторишку мне какого-нибудь позвать незабудь, тоже и воды пить надо. А то и позабудешь, пожалуй.

Я вышел от бабушки как одурманенный. Я старался себе представить,что теперь будет со всеми нашими и какой оборот примут дела? Я видел ясно, чтоони (генерал преимущественно) еще не успели прийти в себя, даже и от первоговпечатления. Факт появления бабушки вместо ожидаемой с часу на час телеграммыоб ее смерти (а стало быть, и о наследстве) до того раздробил всю систему ихнамерений и принятых решений, что они с решительным недоумением и с каким-тонашедшим на всех столбняком относились к дальнейшим подвигам бабушки нарулетке. А между тем этот второй факт был чуть ли не важнее первого, потому чтохоть бабушка и повторила два раза, что денег генералу не даст, но ведь ктознает, — все-таки не должно было еще терять надежды. Не терял же ее Де-Грие,замешанный во все дела генерала. Я уверен, что и m-lle Blanche, тоже весьмазамешанная (еще бы: генеральша и значительное наследство!), не потеряла бынадежды и употребила бы все обольщения кокетства над бабушкой — в контраст снеподатливою и неумеющею приласкаться гордячкой Полиной. Но теперь, теперь,когда бабушка совершила такие подвиги на рулетке, теперь, когда личностьбабушки отпечаталась пред ними так ясно и типически (строптивая, властолюбиваястаруха et tombee en enfance), теперь, пожалуй, и все погибло: ведь она, какребенок, рада, что дорвалась, и, как водится, проиграется в пух. Боже! подумаля (и прости меня, господи, с самым злорадным смехом), — боже, да ведь каждыйфридрихсдор, поставленный бабушкою давеча, ложился болячкою на сердце генерала,бесил Де-Грие и доводил до исступления m-lle de Cominges, у которой мимо ртапроносили ложку. Вот и еще факт: даже с выигрыша, с радости, когда бабушкараздавала всем деньги и каждого прохожего принимала за нищего, даже и тут у нейвырвалось к генералу: «А тебе-то все-таки не дам!» Это значит: села на этоймысли, уперлась, слово такое себе дала; — опасно! опасно!

Все эти соображения ходили в моей голове в то время, как яподнимался от бабушки по парадной лестнице, в самый верхний этаж, в своюкаморку. Все это занимало меня сильно; хотя, конечно, я и прежде мог предугадыватьглавные толстейшие нити, связывавшие предо мною актеров, но все-такиокончательно не знал всех средств и тайн этой игры. Полина никогда не была сомною вполне доверчива. Хоть и случалось, правда, что она открывала мне подчас,как бы невольно, свое сердце, но я заметил, что часто, да почти и всегда, послеэтих открытий или в смех обратит все сказанное, или запутает и с намерениемпридаст всему ложный вид. О! она многое скрывала! Во всяком случае, япредчувствовал, что подходит финал всего этого таинственного и напряженногосостояния. Еще один удар — и все будет кончено и обнаружено. О своей участи,тоже во всем этом заинтересованный, я почти не заботился. Странное у менянастроение: в кармане всего двадцать фридрихсдоров; я далеко на чужой стороне,без места и без средств к существованию, без надежды, без расчетов и — незабочусь об этом! Если бы не дума о Полине, то я просто весь отдался бы одномукомическому интересу предстоящей развязки и хохотал бы во все горло. Но Полинасмущает меня; участь ее решается, это я предчувствовал, но, каюсь, совсем неучасть ее меня беспокоит. Мне хочется проникнуть в ее тайны; мне хотелось бы,чтобы она пришла ко мне и сказала: «Ведь я люблю тебя», а если нет, если этобезумство немыслимо, то тогда… ну, да чего пожелать? Разве я знаю, чего желаю?Я сам как потерянный; мне только бы быть при ней, в ее ореоле, в ее сиянии,навечно, всегда, всю жизнь. Дальше я ничего не знаю! И разве я могу уйти отнее?