Отец не позволил бы ей остаться здесь одной, да в этомбольше и не было никакого смысла. И потом, Саша знала: как бы далеко она нибежала, как бы отчаянно ни старалась вырваться из заговоренного застенка,теперь ей уже не удастся освободиться из него по-настоящему.

— Папа… Прости меня, пожалуйста, — всхлипнула она, сознавая,что не сможет заслужить прощения.

Сняла с его пальца серебряное кольцо и опустила в карманкомбинезона. Подобрала клетку с притихшей крысой и побрела на север, оставляяза собой на пыльном граните цепь кровавых следов.

Когда Саша спустилась на пути и ступила в перегон, на пустойстанции, превратившейся в погребальную ладью, случилось необычайное знамение.Из противоположного туннельного жерла вырвался долгий язык пламени, силящийсядотянуться до тела ее отца. Не достал и отступил обратно в темные глубины,неохотно признавая право Сашиного отца на покой.

***

— Возвращаются! Они возвращаются!

Истомин отнял телефонную трубку от уха и недоверчивопоглядел на нее, как будто она была одушевленным существом и только чторассказала ему дурацкую байку.

— Кто — они?!

Денис Михайлович вскочил со стула, расплескав чай, которыйлег на его штаны конфузным темным пятном. Чай он предал проклятию и повторилвопрос.

— Кто они? — механически переспросил Истомин у аппарата.

— Бригадир и Гомер, — прошуршала трубка. — Ахмеда убили.

Владимир Иванович промокнул носовым платком залысины, потервисок под черной резинкой своей пиратской повязки. Объявлять родным о гибелибойцов входило в его обязанности.

Не дожидаясь переключения коммутатора, он выглянул за дверьи крикнул адъютанту:

— Ко мне обоих! И скажи, чтобы стол накрыли!

Прошелся по кабинету, зачем-то поправил висящие на стенефотографии, пошептал что-то у карты, обернулся на Дениса Михайловича. Тот,скрестив руки на груди, откровенно скалился.

— Володь, ты как девка перед свиданием, — хмыкнул полковник.

— Ты, я вижу, тоже волнуешься, — огрызнулся начальникстанции, кивая на обмоченные командирские штаны.

— Мне-то что? У меня все готово. Два ударных отряда собраны,сутки до мобилизации, — Денис Михайлович ласково погладил лежащий на столеголубой берет, поднялся и нахлобучил его на голову, придавая себе официальныйвид.

В приемной началась беготня, зазвенели приборы, ординарец,вопросительно глядя, показал в дверную щель запотевшую склянку со спиртным.Истомин отмахнулся — потом, все потом! Вот наконец послышался и знакомый глухойголос, дверь отлетела, и проем загородила широченная фигура. За спиной бригадирамялся старый враль, которого тот зачем-то потащил с собой.

— Приветствую! — Истомин сел в свое кресло, встал и сновасел.

— Что там?! — резанул полковник.

Бригадир перевел тяжелый взгляд с одного на другого иобратился к начальнику.

— Тульская захвачена кочевниками. Всех вырезали.

— И наших всех? — вскинул лохматые брови Денис Михайлович.

— Насколько мне известно. Мы дошли до ворот станции, былбой, и они закрыли затвор.

— Заперли гермоворота? — Истомин приподнялся, вцепившисьпальцами в кромку стола. — И что теперь делать?

— Штурмовать, — синхронно лязгнули бригадир и полковник.

— Штурмовать нельзя! — неожиданно подал из приемной голосГомер.

***

Надо было просто дождаться условленного часа. Если она неспутала день, дрезина должна была появиться из влажного ночного мрака совсемскоро. Каждая лишняя минута, проведенная здесь, на обрыве, где туннель вскрытойвеной показывался из земной толщи, стоила ей дня жизни. Но выход оставался лишьодин: ждать. По ту сторону нескончаемо длинного моста она уперлась бы взапечатанные гермоворота, отпиравшиеся только изнутри — раз в неделю, вбазарный день.

Сегодня Саше было нечем торговать, а купить нужно было больше,чем когда-либо. Но ей сейчас было все равно, что попросят у нее люди с дрезиныв обмен на пропуск обратно в мир живых. Могильный холод и посмертное равнодушиеотца передались и ей.

Сколько Саша раньше мечтала о том, как они однажды все-такипереберутся на другую станцию, где будут окружены людьми, где она сможетподружиться с кем-то, встретить кого-нибудь особенного… Расспрашивала отца оего юности, не только потому, что хотела снова побывать в своем светломдетстве, но и потому, что украдкой подставляла на место своей матери — себянынешнюю, а на место отца — туманного красавца с изменчивыми чертами, инеуклюже воображала себе любовь. Переживала, что не сможет найти общий язык сдругими, вернись они в большое метро на самом деле. О чем им с ней говорить?

И вот до прибытия парома оставались считанные часы, можетбыть, минуты, а ей было плевать на других — и на мужчин, и на женщин, и дажепомыслы о возвращении к человеческому существованию казались ей предательствомпо отношению к отцу. Не колеблясь ни секунды, она согласилась бы сейчаспровести остаток дней на их станции, если бы это помогло спасти его.

Свечной огарок в стеклянной банке затрепыхался в агонии, иона пересадила пламя на новый фитиль. В один из походов наверх отец добыл целыйящик восковых свечей, и несколько всегда валялись в просторных карманах еекомбинезона. Саше хотелось думать, что их тела были такими вот свечами, икакая-то частичка ее отца перешла к ней после того, как он угас.

Увидят ли люди с дрезины ее сигнал в тумане?

До сих пор она подгадывала так, чтобы ни на миг незадерживаться снаружи зря. Отец запрещал, да и его распухший зоб сам по себебыл достаточным предостережением. На обрыве Саша обычно чувствовала себянеуютно, как изловленная землеройка, беспокойно озиралась и лишь изредкаотваживалась подобраться к первому пролету метромоста, чтобы взглянуть с негона протекавшую внизу черную реку.

Но времени у нее было слишком много. Сутулясь и ежась напромозглом осеннем ветру, Саша сделала несколько шагов вперед, и заотступившими костлявыми деревьями в сумраке проявились осыпающиеся хребтымногоэтажек. В маслянистой вязкой реке тяжело плескалось что-то огромное, авдалеке стонали почти человеческими голосами неведомые чудовища.

И вдруг к их плачу присоединилось жалобное, заунывноепоскрипывание…