Не знаю.

Я никогда не бывала в Кордобе и сильно ошибалась насчёт её размеров: я ожидала увидеть захолустье, в основном сельскохозяйственное, с парой предприятий, а меня встретили плотные ряды домов и (на первый взгляд) сотни тысяч людей. Найдя сервесерию, я заказала пива и tortas fritas[15] и попросила у бармена телефонный справочник. Положив его на стойку, бармен (так как стоял полдень и зал был пуст) удалился в противоположный угол, сел на барный стул в лучах света снаружи и стал курить и читать книгу в потрёпанной бумажной обложке.

Нивии Кампос в справочнике я не нашла, но и не рассчитывала – как сказал Авенданьо в своём письме, она так и не вернулась. Зато людей с фамилией Кампос были сотни, и я позвонила первому из них. Мне ответил мужской голос:

– Алло?

– Здравствуйте, – я сообщила своё имя. – Я ищу семью женщины по имени Нивия Кампос. Она родом отсюда, но после свадьбы переехала в Махеру в… – Как-то раз, когда мы вместе пили, Авенданьо мимоходом сообщил мне год своей свадьбы, но я забыла. – …шестидесятых.

– А деньги будут? – спросил голос.

– В смысле, заплачу ли я вам? Э-э, я не думала…

Он повесил трубку.

Следующей оказалась молодая женщина, знавшая трёх Нивий Кампос с их семьями… но все носительницы имени были моложе двадцати. За ней последовала глубокая старуха с голосом, напоминающим грохот камней вниз по склону. На вопрос о Нивии Кампос она ответила:

– В семье моей двоюродной сестры есть Нивия Альвес. Но я знаю всех Кампосов в Кордобе. Всех их шлёпала по попе и таскала за уши.

– Эта Нивия в шестидесятых переехала в Махеру, выйдя замуж. Её мужа звали Авенданьо, он поэт из Махеры.

Звонок прервался.

– Авенданьо? Тот самый Авенданьо? – переспросил бармен с другого конца комнаты.

– Да.

Он встал и пересёк весь зал, остановившись напротив:

– Тогда трудно будет что-нибудь выяснить.

– Почему?

Бармен пожал плечами:

– Язык распускал.

– В смысле?

– Поэт Авенданьо никогда не был другом Аргентины.

– Это же большая страна. Не мог же он оскорбить всех здесь.

– Нет, – признал бармен. – Но… дайте подумать. Он назвал её… как там… «бородавкой цвета вина на заднице Южной Америки». А также «нищенской страной шлюх и пьяниц, которым не хватит мозгов налить воды из ботинка, даже если на каблуке будут написаны инструкции» – кажется, так, – бармен засмеялся.

«Сколько ещё стран оскорбил Авенданьо?»

– Мне всё равно, но многие это помнят, – продолжал бармен. – Может, они и не помнят, что именно он сказал, но помнят, что Авенданьо им не нравится.

– Наверно, это было после того, как жена ему изменила, – сказала я. – Авенданьо всегда несдержан в гневе и любит обобщать.

– Всегда? Кажется, вы самого поэта ищете, а не семью его жены.

– Всегда был. Прошу прощения, – сказала я и немного подумала. – Но вдруг Авенданьо жив и приезжал к Кампосам в гости?..

Бармен снова пожал плечами, протирая стойку серым полотенцем.

Я положила на нее сотню песо. Деньги пропали. Бармен сказал:

– Вальядолид и Сарагоса. Там будет вилла, где в патио стоит мёртвое дерево, а на нём висят детские ботиночки. Старая Веста вам поможет, если прихватите вино.

– Старая Веста?

– Бабушка Кордобы.

– У города есть бабушка?

– У этого – есть.

Ко мне вспышкой вернулось изображение женщины в короне над колыбелью. «Ядовитая мать вступает на трон».

Я сказала спасибо, и бармен ответил: «Не за что».

Я уже открывала дверь, когда он добавил:

– Не говорите Старой Весте обо мне.

– Почему? – обернулась я.

– Она меня вообще не любит, а когда упомянете Авенданьо, тем более не обрадуется.

Дерево оказалось делониксом королевским: обычно они щедро усеяны аляповато-красными цветами, этот же был определённо мёртвым, хотя с первого взгляда я бы так не сказала: на спутанном полумесяце ветвей висели гирлянды крошечных ботиночек, выкрашенных в красный. Хотя слово «выкрашенные» не вполне верно – каждый ботинок словно окунули в кармин. К стволу была прибита гвоздями табличка: «Trae ofrendas a la bruja, lo que proporcionará para el future»[16], что не внушало уверенности ни в сверхъестественном таланте, ни во вменяемости Старой Весты. Стены крошечного белого домика были покрыты штукатуркой, окна – решётками, а у входной двери виднелся кусочек плитки с ручной росписью, посаженный в гипс: на плитке была ладонь, а на ней – примитивно изображённый глаз. Если бы я имела склонность видеть знамения в клубах выхлопного газа, форме облаков или знаках у дверей пожилых женщин, то определённо сочла бы плитку знаком.

Я подошла ко входной двери с бутылкой вина, купленной на рынке поблизости, но не успела постучать, как дверь открылась.

– Не стой на пороге – входи, входи, – произнёс кто-то.

Войдя в тёмный дом, я увидела перед собой женщину с лицом, как сушёное яблоко – ей было столько лет, что угадывать возраст казалось безумием. Тёмные глаза были добрыми, кожа – грубой и морщинистой, словно женщина много лет провела, работая на ветру и под солнцем, а спина низко сгибалась под тяжестью лет. Морщины вокруг рта и глаз напоминали каналы, вырытые вокруг реки, иссякшей тысячу лет назад, и придавали ей вид уязвлённого благородства. Великолепные волосы – призрачно-белые без малейшего оттенка других цветов – были такими же пышными и длинными, как её жизнь – долгой.

Взяв бутылку вина, хозяйка удалилась на кухню, вернулась с одной-единственной фарфоровой кружкой и села за маленький обитый линолеумом столик, стоящий в клетках света, падающих из-за решётки на окне в тесной и бедной столовой. Вынув пробку, старуха налила себе вина, снова заткнула бутылку и убрала её под стул – поближе к себе.

– Ну? Чего хочешь? – спросила она.

– Я ищу одну женщину, – сказала я.

– Неправда.

– Точнее, её семью.

Отпив, старуха причмокнула и спросила:

– И кто же она?

– Её зовут Нивия Кампос. Она родилась где-то в конце войны, в начале-середине сороковых. Позже она переехала в Сантаверде, чтобы выйти замуж.

– Думаешь, она вернулась домой? Сюда?

– Нет, – ответила я, – но я ищу её семью.

– Как звали её мужа?