Подумав, я ответила, не видя смысла это скрывать:

– Авенданьо.

Издав влажный смех, похожий на кашель, Старая Веста ткнула мне в грудь пальцем, скрюченным от артрита:

– Да, да! Я уже знала, но хотела, чтобы ты призналась сама.

Выпив ещё вина, она выглянула на улицу за окном. Здесь было бедно, но чисто – владельцы и жильцы хорошо ухаживали за частными и многоквартирными домами.

– Ты знаешь про ботиночки? – спросила она.

– Нет, я не хотела…

– Я когда-то была замужем. Представляешь? Я! Пять детей умерло. Первый от инфлюэнцы, остальные родились мёртвыми.

– Мне очень жаль, – ответила я. Морщины на её лице странно исказились – то ли от возмущения, то ли от раздражения:

– Чего жаль? Ты-то здесь при чём?

– Мне жаль, что вы потеряли любимых людей.

– Любимых… – повторила старуха с бесконечной усталостью. – Я даже не знаю, любила ли я хоть раз. Нельзя любить то, что никогда не держал в руках, и дети… – Она замолчала. – Я так их и не подержала.

– А тот, что умер от инфлюэнцы? – спросила я, думая: «Как мы вообще завели этот разговор? Про её давно покойных детей?»

– Мне было пятнадцать, – продолжала она, обводя рукой стены виллы. – Тогда города здесь ещё не было, – очередной долгий глоток. Горло старухи шевелилось под узлами. Она подняла бутылку, вынула пробку, налила ещё вина, заткнула пробкой и поставила её обратно под стул.

– Не думаю, что в пятнадцать лет ты можешь любить хоть что-то, кроме себя самой. Помню себя с сыном, Эрнесто, как на фото. Вижу в уме – стою на фоне поля с сахарным тростником, на мне косынка, я щурюсь, потому что солнце бьёт в глаза, и я устала. Очень устала, и выгляжу, будто не спала всю ночь из-за слёз. Само материнство. Но любви не помню, – снова глоток, снова причмокивание. – Этому миру на нас наплевать.

Светило солнце, но в комнате почему-то стало холодать.

– Вскоре после этого мне начали приносить ботиночки – не знаю, кто. Наверно, чтобы помучить меня. Муж бил меня, я перестала ходить в церковь – зачем? Зачем молиться? Меня стали называть «bruja»[17], и со временем, пожалуй, я ею и стала.

Лицо старухи застыло, словно маска. Значит, эти морщины были совсем не от улыбок. Ещё один глоток вина, и её потрескавшиеся губы раздвинулись, показывая чёрные от кариеса зубы. Ненависть переполняла эту женщину, как пустой стакан без единой трещины.

– Приходят по ночам, когда я сплю, и вешают на дерево детские ботиночки. Я их снимаю.

Оттолкнувшись руками от столешницы, она заковыляла к шкафу, открыла его и вынула две пары детских ботинок:

– Снимаю. Видишь? Маленькие ботиночки для маленьких деток. Держу в руках. Ботинки не сделали ни шага – младенцы же не могут ходить. Эта обувь бесполезна. Хороша только для гадания. – Очередной глоток и причмокивание. – Когда я готова, я окунаю ботиночки в краску, кладу внутрь бумажку с предсказанием и вешаю обратно на дерево. Иногда пишу «Выйдет замуж за богатого», иногда «Умрёт от болезни», когда «Он злодей и разобьёт твоё сердце», когда «Этой не доверяй, в ней сидит чёрт». Иногда пишу одно-единственное слово – «полиция» или «шлюха», и пусть сами гадают, что это значит. Миру на нас наплевать. Почему мне должно быть не наплевать?

«И правда почему», – подумала я. Девочка, на которую её родители смотрят и больше ей не доверяют. Мальчик, от которого не ждут ничего хорошего. Старуха, которой причинили боль, которую пытали, из которой выжгли способность любить. И что не менее важно – почему мне должно быть не наплевать?

Тут я вспомнила Авенданьо, который в своём добродушно-шальном духе говорил: «Несчастье – то, что гарантировано нам всем. Но на экране, под лучом проектора, оно такое крошечное. Как маленькие ведьмы! В следующий раз будем смотреть, как рестлеры сражаются с вампирами. Вот тогда вы, может быть, поймёте». И ощутила отчаянную тоску по нему.

– Нивия Кампос, – сказала я. – Вы знаете её близких? Её семью.

Взгляд Старой Весты стал суровым. Поджав губы, она произнесла:

– Я не стану отвечать, пока не узнаю кое-чего.

В мире есть дыры, изрыгающие тьму и затмевающие надежду. Гнилой рот Старой Весты был такой дырой.

– Хорошо, – ответила я.

– Кто рассказал тебе про меня?

Я даже не задумалась – зачем? Чтобы защитить незнакомца… от озлобленной старухи?

– Бармен в сервесерии «Пиньон». Симпатичный. Любит читать.

Старуха сжала челюсти:

– Вам нужен Хорхе Кампос, брат Нивии Кампос. Он живёт в конце бульвара Аустин-Гарсон, возле университета. Белый дом, синие ставни, красная черепица на крыше.

«Белый, синие, красная». Я поднялась и сказала:

– Спасибо, госпожа. Вы мне помогли.

Без дальнейших любезностей я направилась к двери и открыла. Впереди уже виднелась улица.

– Неужели не хочешь узнать свою судьбу? – произнесла она с улыбкой и жутким взглядом. – Вино хорошее, и ты неплохо выглядишь.

– Я сама создам свою судьбу, – ответила я, но не развернулась и не убежала – тяжёлый, сильный взгляд старухи меня удерживал.

– Ты никогда не будешь счастлива, – произнесла она. Её голос изменился – теперь не было ни ненависти, ни радости; он был просто мёртв, более мёртв, чем Антиклея, мать Одиссея, в Аиде. – Твоя цель – безумие. Но справедливость ты можешь обрести.

Авенданьо бы живо разобрался с этой старой каргой, но Авенданьо здесь не было – и именно поэтому здесь была я. Сжав челюсти, я ответила:

– А вот моё предсказание.

Пройдя обратно в столовую, я подошла к столу, возвышаясь над каргой, схватила её чашку, выпила вино до последней капли (я же за него заплатила) и сказала:

– Умерев, ты не получишь покоя и будешь извиваться в гробу. Следующие сто лет сыновья и дочери Кордобы будут проклинать твоё имя, а потом о тебе забудут.

Я уронила чашку на стол, и та усеяла столешницу крошечными капельками вина, пару раз подпрыгнула, не разбившись, и, чуть покрутившись, замерла. В тесной столовой её стук был таким громким.

– Вино хорошее, – я утёрла рот тыльной стороной ладони.

Старая Веста сухо и пронзительно захрипела, смеясь, точно ветер с Анд гнал пыль по дороге:

– Никто никогда не получает покоя, девочка моя, – сказала она. Подняв бутылку с пола, она вынула пробку, кинула её мне под ноги и сделала долгий глоток из горла. – И каждую треклятую душу забывают. А теперь иди, – старуха поднялась. – Ищи своих desaparecidos[18], если сможешь.

* * *

Дом Хорхе Кампоса выглядел аккуратным: вдоль стен висели горшки с незнакомой мне пышной растительностью с маслянистыми листьями. Напротив был магазин; я купила там «Фанту» и выпила под навесом рядом с моей «ямахой». Газировка оказалась очень сладкой и придала мне одновременно бодрости (благодаря сахару) и сонливости, будто калорийный десерт. Вокруг дома и по направлению к нему не наблюдалось никакого движения. Я сунула шлем под мышку, перешла улицу, вошла через металлическую калитку во двор, окружённый оградой до пояса, поднялась по ступенькам в тенистое патио с разнообразными, восковыми на вид растениями, и постучала в дверь.