MVM, в большинстве своем принадлежавшие к среднему классу, никогда не жаловались на своих мужей. С этими мужчинами, по-видимому, все было в порядке. И только других поливали грязью.

Я просто отказываюсь ополчаться на собственный гендер. Некоторые мужчины-антропологи делают это в своих книгах, таких как «Природное превосходство женщин» (The Natural Superiority of Women) Эшли Монтегю и «Женщины после всего: Секс, эволюция и конец мужского господства» (Women After All: Sex, Evolution and the End of Male Supremacy) Мелвина Коннера. Последний рассматривает мужественность как дефект, полученный при рождении, называя ее «дефицитом X-хромосомы». Но я не любитель самобичевания, и, думаю, не стоит очернять один из гендеров, чтобы превознести другой. Большинство мужчин, состоявших в MVM, так же, как и мы, покидали организацию целыми группами. В конце концов нас там не осталось. Несколько лет спустя мужчинам уже не разрешалось быть членами этой организации. В то же время обе женщины-основательницы движения также бежали с корабля. Любопытно, но организация сохранила свое название, даже когда первая буква M устарела[103].

После моего первого увлечения активизмом мне повезло встретить молодую феминистку из страны Симоны де Бовуар. Впрочем, на тот момент меня едва ли интересовала идеологическая сторона нашего знакомства. Катрин был всего двадцать один год, а мне двадцать два, когда мы полюбили друг друга. То, что мы до сих пор вместе, показывает, как прекрасно мы подходим друг другу, несмотря на то что оба упрямы и властны.

Пожалуй, самое большое различие между нами — культурное. Голландцы гордятся своим здравомыслием и прагматичностью, в то время как французы страстны и открыто говорят о любви, еде, политике, семье и практически обо всем на свете. Различие в национальном темпераменте — это примерно как сравнивать фильм Ингмара Бергмана с фильмом Федерико Феллини. Пока я привыкал к пылкой спонтанности Катрин и силе ее чувств, некоторых из моих голландских друзей это пугало, и они беспокоились о моем благополучии. Тем не менее мне никогда не приходило в голову отнести наши различия на счет гендера, например вспомнить об общепринятом мнении, что женщины эмоциональнее мужчин. Как я полагаю, мною движут эмоции и интуиция — поэтому мне трудно видеть в этом исключительно гендерную черту и уж тем более какую-то проблему.

У нас есть эмоции в силу важных эволюционных причин. Эти чувства направляют поведение нашего организма к тому, чтобы выжить, поэтому они присутствуют у всех животных. Каждому животному необходимы страх, гнев, отвращение, влечение и привязанность[104]. Эмоции — это не роскошь. Их значимость высока для любого гендера. Эмоции достаточно рациональны в том смысле, что они часто подают более четкий сигнал о том, что нам нужно, чем наша хваленая способность к логическому мышлению[105]. Тем не менее на Западе мы превозносим второе и презираем первое. Мы рассматриваем эмоции как аспект, слишком близкий к телу, которое тянет нас вниз («плоть слаба»). Вера в то, что мужчины более интеллектуальны и менее подвержены эмоциям, пронизывает поп-культуру, книги по саморазвитию и комедийные телесериалы. В попытке смягчить удар женщинам могут приписывать большую «эмоциональную чуткость». Но это выглядит сомнительным комплиментом, так как настойчиво подразумевает отличие женщин от мужчин, которым не нужны все эти сантименты. Не случайно слово «истеричный», означающее нездоровый уровень эмоций, происходит от греческого названия матки.

Однако нет никаких научных доказательств того, что представители разных гендеров отличаются по степени подверженности эмоциям. Достаточно посмотреть на мужчин во время решающих матчей, чтобы обнаружить их высокоэмоциональную природу. Даже стоическим голландцам сносит крышу, как только они видят человека в оранжевой футболке, бегущего по зеленой траве! По большей части гендерные различия касаются триггеров и интенсивности определенных эмоций и культурных правил их проявления, которые определяют, когда уместно рассмеяться, заплакать, улыбнуться и так далее[106].

Правила выражения эмоций позволяют женщинам выказывать более нежные чувства, такие как печаль или сострадание, а мужчинам — более сильные, такие как злость. Когда мужчина повышает голос — например, как сделал Бретт Кавано, кандидат на пост судьи Верховного суда США, перед юридическим комитетом Сената в 2018 г., — его эмоциональная вспышка может быть истолкована как праведный гнев. В отличие от мужчин, женщины часто стараются придержать язык, поскольку знают: злость им не к лицу. В реальном эксперименте по изучению этого различия членов импровизированного суда присяжных попросили вынести вердикт. Присяжные совещались в текстовом формате в чате, и иногда там разгорались жаркие споры. Если человек с мужским именем начинал злиться во время перепалки, это укрепляло его точку зрения. Но если такие же слова исходили от женщины, это подрывало доверие к ней[107].

Предубеждение против эмоциональности небезынтересно, поскольку на данный момент общепризнано, что человеческое мышление, включая мышление мужчин, в большой степени интуитивно и подсознательно. Мы не можем даже принимать решения, если у нас нет эмоциональной вовлеченности. Выражаясь словами ирландского драматурга Джорджа Бернарда Шоу, «чувства заставляют человека думать, но мысли вовсе не заставляют его чувствовать». Но, несмотря на то что все начинается с эмоций, западный миф о рациональном человеке остается в силе[108].

После того как я познакомился с Катрин и ее французской семьей и мы вместе эмигрировали в Соединенные Штаты как супруги, я проникся тремя культурами. Каждая из них по-разному подходила к гендерным вопросам и развивалась в своем темпе в отношении рынка труда, сексуальной морали и образования. С точки зрения прогресса у каждой из этих культур были свои плюсы и минусы.

Взять, к примеру, французов. В одном из фундаментальных трактатов на тему современного феминизма «Второй пол» (Le Deuxième Sexe, 1949) де Бовуар отмечала, что «женщиной не рождаются, ею становятся»{6}. Это часто цитируемое выражение трактуют так, что женственность стои´т выше биологических потребностей и функций. Но она не отрицает этих потребностей и функций. На родине автора к ним относились настолько серьезно, что предоставили работающим женщинам доступный уход за детьми и длительные декретные отпуска. Франция была в числе первых стран с субсидируемыми яслями и детскими садами (crèches), программами дошкольного образования и надомным уходом за младенцами и малышами детсадовского возраста. Сама де Бовуар придавала настолько большое значение особым женским потребностям, что присоединилась к движению за права на противозачаточные средства и аборты[109].

Нидерланды всегда отличались свободными нравами в области секса, несмотря на наличие консервативных религиозных меньшинств. Они были первой страной, легализовавшей однополые браки. Также в моей родной стране один из самых низких уровней подростковой беременности и абортов в мире благодаря сексуальному просвещению, которое