- Вот,- Ефим положил бумагу чистой стороной перед Трешкиными положил ручку. Трешкин опять подозрительно посмотрел на стены и на потолок,задержал взгляд на лампочке, предполагая наличие скрытого объектива, махнулрукой, написал нечто и передвинул бумагу к Ефиму.

Ефим похлопал себя по карманам, сбегал за очками, прочел:

"ПРОШУ ПРИНЯТЬ В ЖИДО-МАСОНЫ".

Потряс головой, уставился на Трешкина:

- Я вас не понимаю.

Трешкин придвинул бумагу к себе и дописал: "ОЧЕНЬПРОШУ!"

Приложил ладони к груди и покивал головой. Ефим втянулголову в плечи, развел руками, изображая полное непонимание.

"Не доверяет",- подумал Трешкин.

Вдалеке затренькал телефон.

- Извините,- Ефим побежал опять в кабинет.

Телефон звонил тихо, вкрадчиво и зловеще.

- Здравствуйте, Ефим, это Лукин.

- Добрый день,- отозвался Ефим настороженно.

- Ефим,- в голосе Лукина звучала фальшивая бодрость.-По-моему, нам пора встретиться.

- Да? - иронически отозвался Ефим Семеныч.- И по какому жеделу? Разве что-нибудь случилось?

- Ефим Семеныч,- Лукин начал, кажется, раздражаться.- Выхорошо знаете, что случилось. Случилось очень многое, о чем стоит поговорить.

Тем временем Васька Трешкин, сидя на кухне, обмозговывал,как бы убедить Рахлина, чтобы поверил. "Нет, не поверит",- печально подумалон, взял бумагу, хотел разорвать, но по привычке глянул на просвет и обомлел.Там вроде по-русски, но на еврейский манер справа налево были начертаныкакие-то письмена. Возможно, ответ на его просьбу. Он перевернул бумагу итеперь уже слева направо прочел: "Первые пять букв - крупное музыкальноепроизведение. Вторые пять букв - переносная радиостанция. Все вместехирургическое вмешательство из восьми букв". Трешкин сложил пять и пять,получилось десять. А здесь написано восемь. "Еврейская математика,-подумал Трешкин с восхищением, но без надежды, что отгадает. Тем не менее онпонял, что отгадать нужно. Может, только на этом условии в жидо-масоны ипринимают. В крайнем случае, если не отгадает, спросит Черпакова. Он сложилбумагу вчетверо, спрятал в карман пижамы и пошел к выходу.

- Поймите, Ефим, просто так я бы не стал звонить, но ясчитаю, что вас надо спасать. Понимаете?

- Не понимаю,- сказал Ефим,- меня спасать не надо, я нетону. Перестаньте меня считать человеком второго сорта, дайте мне приличнуюшапку, и никаких проблем не будет.

- Ефим, вы не понимаете. Вам сейчас не о шапке, а о том, начем ее носят, надо подумать. И я вам в этом хочу помочь. Приходите завтра комне, обсудим, как дальше быть.

- Хорошо,- сдался Ефим.- Когда?

- Ну, скажем, завтра, часиков эдак в шестнадцать.

Ефим подумал (и сделал пометку в блокноте) о том, какслужебное положение неизбежно отражается на языке. Не будь Лукин начальником,он наверняка сказал бы "часа в четыре", а тут "часиковэдак" да еще и в шестнадцать.

Он еще колебался, может, следует Лукина подразнить, завтра,мол, он не может. Может быть, послезавтра, может, на той неделе.

Мимо раскрытой двери на цыпочках тихо прошел Трешкин. Онпомахал обеими руками, давая понять, что просит не беспокоиться, он выйдет сам.

- Ладно,- сказал Ефим.- Приду.

В кабинете Лукина кроме самого Лукина Ефим застал секретаряпарткома Самарина, членов секретариата Виктора Шубина и Виктора Черпакова,критиков Бромберга и Соленого, Наталью Кныш и незнакомого Ефиму блондина скосым пробором, очень аккуратно зализанным.

Каретникова Ефим увидел не сразу. Тот стоял у окна в темномзаграничном костюме со звездой Героя Социалистического Труда, депутатскимзначком и медалью лауреата. Правая рука его лежала на перекинутой через шеючерной шелковой перевязи, а большой палец, умело, но, пожалуй, чрезмернозабинтованный, торчал, как неуклюжий березовый сук.

Увидев столько людей, Ефим слегка растерялся. Из телефонногоразговора с Лукиным он понял, что тот приглашает его встретиться с глазу наглаз, а тут вон какая толкучка. Ни на кого не глядя, Ефим направился к столуЛукина, чтобы спросить, стоит ли ему подождать здесь, пока люди разойдутся, илипосидеть в коридоре. Но Лукин, видимо опасаясь быть укушенным, замахал руками иторопливо сказал:

- Не подходите. Не надо. Там сядьте.- И указал на стул замаленьким, отдельно поставленным столиком.

Ефим сел. Все молчали. Лукин что-то быстро писал. Каретниковлевой рукой вынул из кармана пачку "Мальборо", потряс ее, зубамивытащил одну сигарету. Потом достал спички и с ловкостью опытного инвалида,зажав коробку локтем правой руки, добыл огонь. Закурили и Соленый с Бромбергом,а блондин достал расческу и причесался.

Вошла секретарша, положила перед Лукиным какую-то бумагу ичто-то шепотом спросила, на что Лукин громко ответил: "Скажите, чтосегодня никак не могу, у меня персональное дело". Ефим посмотрел на него судивлением. О каком персональном деле идет речь? Если назначен разборперсонального дела его, Ефима, то почему Лукин ничего не сказал об этом потелефону? Ефим стал нервно озираться и заметил, что присутствующие предпочитаютизбегать его взгляда, Бромберг потупился, Наталья Кныш торопливо отвернулась ипокраснела, Шубин был занят чисткой ногтей, и только один Черпаков смотрел на Ефимапрямо, нагло и весело. Начиналось одно из милых его сердцу действ, когда многолюдей собираются, чтобы вместе давить одного.

Другие коллеги Черпакова, собравшиеся сейчас в кабинетеЛукина, не были столь кровожадны и в иных условиях не стали бы делать того, кчему сейчас приступали, но Наталья Кныш собиралась съездить за границу, ейнужна была характеристика, которую, отказываясь от участия в общественнойжизни, получить невозможно. Соленый, пойманный на многолетнем утаиваниипартийных взносов и спекуляции иконами, надеялся заслужить реабилитацию,Бромберг прибежал просто из страху. Много лет назад его обвинили вкосмополитизме, сионизме и мелкобуржуазном национализме, смысл всех его писанийбыл разобран и извращен до неузнаваемости. Его зловредную деятельностьразбирала комиссия под председательством того же Черпакова. Все его попыткиоправдаться воспринимались как проявления особой хитрости, лицемерия,двоедушия, попытки уйти от ответственности, он натерпелся такого страху, чтотеперь сам готов был кого угодно травить, грызть, рвать на части, только чтобыего самого никогда больше не тронули.

Секретарша вышла. Лукин еще долго смотрел в оставленную емубумагу, потом поднял голову и, глядя на Ефима, спросил:

- Как дела, товарищ Рахлин?

Вчера был Ефим, а сегодня товарищ Рахлин.