- Случилось! Случилось! - Ефим был необычайно возбужден и,указывая на приемник, сообщил короткими фразами: - Они. Только что. Обо мне.Говорили.

- Что говорили? - не уловила Кукуша.

- Они сказали: "...ведущий советский писатель ЕфимРахлин". А еще назвали Каретникова, но даже фамилию его переврали. Тыпредставляешь, ведущий советский писатель Ефим Рахлин!

Кукуша смотрела на мужа серьезно, его радости явно неразделяя.

- Лысик,- сказала она тихо, но твердо,- если тебя загонят вМордовию, запомни, я за тобой туда не поеду.

Ефим растерялся. Он никогда не готовился к тому, чтобы бытьзагнанным в Мордовию, и не собирался тащить туда же Кукушу. Но все же емухотелось знать, что, если вдруг когда-то такое случится...

Он еще не нашел, что ответить, когда вошел Тишка с волчьейшапкой в руках.

- Папан! Если ты не остановишься, мне придется или от тебяотказаться, или просить у Наташки вызов в Израиль.

Тишка положил шапку на стул и вышел.

Ефим опустился на диван и долго сидел, ладонями сжимаявиски.

- Ну что ж! - тихо сказал он и улыбнулся.- Сын от меняоткажется, жена за мной не поедет, она привыкла жить в столице, она привыклапутаться с маршалами... Проститутка! - вдруг завопил он и, вскочив, сжал кулакии затопал ногами.- Вон из моего кабинета!

- Фимка! - заволновалась Кукуша.- Одумайся! Ты не смеешь такговорить!

- Вон! - кричал Ефим.- Вон отсюда! Ты не смеешь сюдавходить! Здесь живут мои прекрасные герои!

Вечер получился весь всмятку.

Опомнившись, Ефим побежал в спальню, где Кукуша, лежа наживоте, давилась в рыданиях. Ефим ее тормошил и просил прощения. Онаотталкивала его от себя и выкрикивала что-то бессвязное. Тишка, чтобы неслышать этого, заперся в своей комнате и включил на полную громкость то ли"битлов", то ли что-то в этом духе. Кукуша рыдала. Ефим время отвремени покидал ее и в своей комнате снова включал приемник. Все радиостанцииговорили о писателе Рахлине, но невпопад. Помимо версии о покушении было сказано,что он подвергался преследованиям за свою приверженность иудаизму и за то, чтоон друг академика Сахарова. Ефиму было лестно, хотя Сахарова он никогда и вглаза не видел.

Беспрерывно трещал телефон. Четыре раза звонил Баранов.Звонили еще какие-то доброжелатели, знакомые и незнакомые. Звониликорреспонденты американского агентства Ассошиэйтед Пресс и немецкого АДН.Мужской голос сказал: "Вы меня не знаете, но я хочу сказать, что всечестные люди мысленно с вами". Другой голос (а может, и тот же самый) веселопообещал: "Мы тебе, жидовская морда, скоро сделаем обрезание головы!"

Кукуша Ефима сперва простила, а потом прибежала и самастояла перед ним на коленях: "Заклинаю тебя твоими детьми, покайся. Пойдик Каретникову, проси прощения, скажи, что ты был в невменяемом состоянии".

Ефим сказал: "Ни за что!" - а когда она сталанастаивать, опять ее выгнал. И опять бегал просить прощения. И отвечал назвонки. И слушал радио.

Спать он остался у себя в кабинете, на диванчике. Лег одетыйи укрылся шерстяным пледом. А радио поставил рядом и все крутил ручкунастройки, перескакивая с волны на волну. Поймал даже недоступную обычно"Свободу". И даже чью-то передачу на английском языке, из которой онпонял одну только, но важную для себя фразу: "Мистер Рахлын из ноун эс эвери корейджес персон", то есть мистер Рахлин известен как оченьмужественная личность. Что ему, конечно, польстило.

Ефим долго не спал, чесался и думал о славе, котораясвалилась на него ни с того ни с сего. Конечно, положение его сталорискованным, но зато теперь его знает весь мир.

Он поздно заснул и поздно проснулся. Кукуши и Тишки уже небыло. Пока он жарил яичницу и варил кофе, ему несколько раз звонили потелефону. Потом принесли телеграмму с текстом: "ТАК ДЕРЖАТЬ ВСКЛМИТЯ". ВСКЛ означало "восклицательный знак", а вот кто такойМитя, Ефим вспомнить никак не мог. Пока вспоминал и дожевывал яичницу,завалился перепуганный до смерти Фишкин.

- Фима, что вы делаете! - взывал он свистящим шепотом.- Выпонимаете, что у них в партии восемнадцать миллионов человек? Это армия впериод всеобщей мобилизации. На кого вы поднимаете руку?

- Соломон Евсеевич,- возражал Ефим.- При чем тутвосемнадцать миллионов? Я же не выступаю против них. Я только хочу, чтобы мнедали шапку. Нормальную шапку, но не из кота пушистого, а хотя бы из кролика,как Баранову. Тем более Баранова никто не знает,- он подумал и улыбнулсясамодовольно,- а я писатель с мировым именем.

- Вы дурак с мировым именем! - закричал Фишкин.- Вы думаете,если о вас говорил "Голос Америки", это что-то значит? Это ничего незначит! Когда они за вас возьмутся, никакой голос вам не поможет. Они раздавятвас, как клопа.

- Ну вот,- криво улыбался Ефим,- то вы меня сравнивали сгадким утенком, а теперь даже с клопом.

Не успел удалиться сказочник - новый звонок. Ефим, мысленночертыхаясь, пошел к дверям, открыл и отпрянул. Перед ним кособочился, дергаллевой щекой и недобро подмигивал Вася Трешкин, небритый, нечесаный, взасаленной байковой пижаме неопределенного цвета и шлепанцах на босу ногу...

- Вы ко мне? - не поверил Ефим.

Трешкин молча кивнул.

- Проходите,- засуетился Ефим, отступая в сторону.- У меня,к сожалению, там не убрано. Вот на кухню, пожалуйста.

Трешкин прошел по коридору, косясь на развешенные по стеневысушенные морские звезды - они, к его удивлению, были пятиконечные.

Ефим усадил соседа на табурет и убрал со стола сковородку.

- Хотите чаю? Кофе? Или чего покрепче? - Ефим подмигнул.

- Нет,- покачал головой Трешкин.- Ничего. Вчера слышал провас оттуда.- Он показал на потолок.- Стало быть, там вас знают.

- Видно, знают,- сказал Ефим не без гордости.

- Надо же, - покрутил головой Трешкин и понизил голос: - Увас есть лист бумаги?

- Писчей бумаги?

- И...- сказал Трешкин и подергал рукой, изображая процессписания.

- И? - переспросил Ефим и тут же догадался: - И ручку?

Трешкин поморщился и обеими руками показал на стены ипотолок, где располагались возможные микрофоны.

Ефим побежал к себе в кабинет. Он торопился, опасаясь, какбы Трешкин не подсыпал в кофеварку отравы.

Схватил первый попавшийся под руку лист, но не из стопкисовершенно чистой и нетронутой бумаги, которой он дорожил, а из лежащей на краюстола кипы бумажек, которые были либо измяты, либо содержали мелкие и ненужныезаписи, но были еще годны для каких-нибудь пометок, записок внутридомашнегоупотребления или коротких писем По дороге на кухню Ефим увидел, что на обратнойстороне листа что-то написано. Впрочем, запись была неважная.