– и следа от вас не останется. И тогда внутри нашей лиры снова будет мир и покой.

Тут Хендрикье перевела взгляд на Булочницу, а с нее – на Балбеса. Балбес сидел на колесе, болтал босыми ногами и покачивал головой. Изо рта у него капала слюна, но когда он поднял взгляд, там была нескрываемая похоть.

Хендрикье погрозила ему пальцем.

– А вы все помалкивайте, пока не настанет ваш час. Вечером засядем в таверне, вот там и повеселимся на славу. Каждый из вас по очереди выйдет наружу, получит свою порцию грубого хохота, винных поцелуев и фальшивого подпевания, а потом мирно вернется в колесную лиру. Будет о чем вспомнить, пока мы идем по дороге дальше, на другую ярмарку, на другой праздник, в другую харчевню. А до тех пор – цыц! Поняли?

– Ой! – сообразили вдруг благочестивые вирши. – А если мы изойдем из этого вертепа богохульников… То есть если мы покинем сию колесную лиру… Где же мы будем обитать-то?

– Ха, дошло наконец! – злорадно прошамкала Задница.

Булочница расхохоталась, Пьяница громко пукнула, а странное существо, похожее на птицу с длинным языком, истыканным черными нотами, принялось трясти языком и издавать скрежещущее цвирканье.

Благочестивые вирши зажали уши.

– Ай, прекратите! Мы ведь всего несколько рифмованных строк! Как же так получилось, что мы, едва выйдя из уст нашего мастера, угодили прямо в ад?

– Какой же это ад? – удивилась Хендрикье.

– Уж мы-то знаем, какой он, ад, – причитали благочестивые вирши, – ведь наш мастер глубоко проник в эту тему и изучил ее со всех сторон, пощупал и сбоку, и снизу, и все изложил стихами. Старшие наши братья давно красуются в книгах, переписанные отменным почерком и снабженные картинками. А нам придется доживать свой век внутри колесной лиры, в обществе пьяниц и богохульников.

От этих слов другие стихи пришли в неописуемый восторг, и такой тут поднялся визг, и крик, и смех, и топот ног (у кого они были)!

– Может быть, мастер Гисберт сжалится и заберет вас обратно, – попыталась утешить вирши Хендрикье. – А там, глядишь, и в книгу попадете. В самом деле, вы не такие, как другие наши товарищи. Их-то будут петь и петь, передавая от одного бражника к другому, и пока жив на земле хоть один бражник, не умрут и эти песни, а когда и последний бражник переселится в ад, будут звучать и в аду. Но вас никто не будет передавать из уст в уста, вам нужно прибежище потверже.

– Что ж, – вздохнули благочестивые вирши, – так и поступим. Спасибо тебе, добрая женщина. Хоть ты и водишься с самыми низшими отбросами общества, сердце у тебя доброе, а голова светлая.

– У меня тоже голова светлая, – вмешалась задница и гнусно захихикала.

Время между тем близилось к обеду, но это только так говорится у тех, кто может позволить себе обед. Те же, для кого все эти «обеды» оставались сплошной условностью, устроились на тумбе в углу рыночной площади, там, где к собору отходит небольшая улочка, поставили колесную лиру на землю, вынули из кошеля два куска хлеба и поделили их пополам. Хендрикье хоть и была крошкой, но ела как взрослый мужчина; в этом была особенность карлицы, поскольку, в силу малых размеров, она быстрее переваривала пищу и, соответственно, быстрее начинала испытывать голод.

Тут на колесную лиру упала тень. Аларт не переменил позы и головы не поднял – он не видел этой тени, но Хендрикье все видела и пронзительно взвизгнула:

– Кто ты такой и что это ты тут делаешь?

– Я такой же, как и вы, – отвечал Йоссе ван Уккле. – Пришел неизвестно откуда в поисках поживы среди здешних благоразумных горожан, а потом, разорив их карманы, уйду неизвестно куда.

– Ишь ты, как выражается! – сказала Хендрикье нелюбезно. Она не без оснований увидела в Йоссе конкурента.

– Хотел вот спросить у доброго хозяина, – обратился Йоссе к Аларту, – не могли бы вы поменяться со мной шапками?

– Это еще зачем? – пробурчал Аларт. – Мне и моя шапка подходит, а чужая может оказаться вшивой.

– В таком случае обменяемся и вшами, и мыслями, – сказал Йоссе. – Ибо сказано в одном арабском трактате, что вши питаются мыслями. Поэтому у мудрецов вши тощие, а у глупцов – жирные.

– С чего бы? – удивился Аларт. – Должно же быть наоборот.

– Да ведь у людей всегда так: у кого много, тот не делится, а у кого мало – готов и последнее отдать. Вот почему вшивый глупец всегда глупее глупца, у которого вшей не водится.

– Это разумно, – сказал Аларт, снимая шапку. – А для чего тебе моя шапка?

– Хочу, чтобы меня не узнавали на улицах, – объяснил Йоссе. – Случилось так, что мой брат по братству Арифметиков вместе с нашей сестрой, ее милостью Сложением, сложился в причудливую фигуру и улетел в стеклянном шаре, поэтому-то на наше братство ополчились местные и не дают мне прохода. Но в твоей шапке они меня не узнают, потому что люди всегда смотрят на шапку, а не на лицо.

– Не помню я, на что там смотрят люди, – сказал Аларт. – Потому что давно потерял зрение. Я ношу свое зрение в колесной лире.

Йоссе с любопытством заглянул в колесную лиру, но стихи, которые до сих пор подглядывали оттуда за незнакомцем, быстро попрятались по темным закоулкам, и Йоссе ничего не увидел.

– Это я, – подала голос Хендрикье. – Я его зрение. Он меня в колесной лире носит.

– А ты кто? – поинтересовался Йоссе.

– Когда жена, а когда обезьянка, – ответила Хендрикье.

– Это тебе повезло, брат, – обратился Йоссе к Аларту. – Твоя обезьянка умеет говорить. У меня-то осталась только философская жаба. Но она все время молчит.

– Может, оно и к лучшему, – сказал Аларт, за что Хендрикье больно ущипнула его за ногу.

– Говорят, для занятий философией необходимо обзавестись деньгами, да так, чтобы хватило на пару лет беззаботной жизни, – продолжал Йоссе. – Это серьезный философский вопрос. Ведь без денег невозможно питаться.

– Глубокий вывод, брат, чрезвычайно глубокий, – сказал Аларт. – И долго ты к нему шел?

– Я вовсе не шел к нему, – отвечал Йоссе, – ибо я по нему иду. Подобно тому, как обычный человек идет по дороге, философ идет по тому выводу, что без денег не бывает еды. А раз так, то на еду приходится зарабатывать.

– Верно, – подтвердил Аларт.

– А зарабатывая на еду, невозможно заниматься философией, ибо и то и другое требует примерно равных затрат времени.

– Не поспоришь.

– Поэтому я в основном не ем.

– Мы уже доели наш