обед, так что здесь тебе не перепадет ни крошки, – сообщила Хендрикье.

– Я сейчас не про ваш обед, а про свой, – возразил Йоссе. – Чужие обеды меня не интересуют.

– Разумно, – сказал Аларт. – Сразу понятно, что ты философ.

– И раз я философ, не имеющий денег, то, стало быть, служу живым отрицанием постулата Альберта Великого о том, что для занятий философией необходимы немалые деньги.

– Альберта какого-то приплел, смотри ты, – плюнула Хендрикье. – Ты получил свою шапку, брат, вот и ступай себе с миром. Только свою-то шапку оставь, а то моему господину в голову надует.

– Надеюсь, ему надует немного лишнего ума, – сказал Йоссе. – Впрочем, шапку пусть наденет. Лишний ум на то и лишний, что он не нужен.

Тут Фромма вылезла из кармана Йоссе и потянулась ручками к Хендрикье.

– Это и есть твоя философская жаба? – спросила Хендрикье.

– А на кого она похожа? – вопросом на вопрос ответил Йоссе.

– А что она умеет?

– Да все, что умеют жабы и философы, – сказал Йоссе. – Ничего не делать, ловить языком мух, носить странную одежду и вызывать всеобщее удивление.

– Не знала, что жабы так могут.

– Разумеется, они все это могут, – сказал Йоссе. – И с помощью этой жабы я рассчитываю сегодня неплохо заработать.

– В таком случае оденусь обезьянкой, – решила Хендрикье. – Можем показать поединок между обезьянкой и жабой, а потом станцевать танец, если это не будет противоречить твоей философии.

– Моей философии ни жабы, ни обезьянки не противоречат, – сказал Йоссе. – Как, впрочем, и деньги, и отсутствие их. Все зависит от угла зрения.

Он проводил их в таверну Яна Масса, где его приняли как старого знакомого, и лирник со своей крошечной женой и огромной лирой смог наконец отдохнуть под крышей, на более-менее мягкой кровати.

Городской праздник начался с великого шествия. Сделанный из соломы и покрытый полотнами слон стоял на большой телеге, а рядом с ним в изысканных позах застыли воины в одеждах, изобильно украшенных перьями. Далее подкатила телега с аллегорией Богословия, окруженной девами в белых одеяниях и с ветвями в руках. Потом появилась телега с аллегорией Пустословия; тут уж рассыпались все цвета радуги, а само Пустословие, представленное мужчиной большого роста, с грудью и задницей из набитых соломой тюфяков, что-то выкликало и давилось от смеха. Все они, несмотря на разнородность манер, были оформлены изысканно и с большим вкусом.

Далее последовали, как и было задумано, повозки с гербами, повозки с дарами природы, повозки с дикими зверями (сделанными также из соломы) и повозки с животными прирученными (эти были настоящими и блеяли, мычали и лаяли на все лады). Словом, как будто весь Предначинательный псалом внезапно ожил и предстал перед горожанами.

Вот все это остановилось, заняв свои места, и редерейкеры начали свои выступления.

Стихи были звучными и полными глубокого смысла, который истолковывали для народа. Все вокруг слушали чрезвычайно внимательно. А чтобы народ не успевал соскучиться и не утратил драгоценного внимания, между стихами разыгрывались сцены. Таким образом, выступили уже Медицина и Поэзия – они спорили, кто из них важнее, ибо Медицина лечила тело человека, а Поэзия исцеляла человеческий дух. Слон ревел, поднимая хобот, для чего задействованы были два мальчика, прятавшиеся под полотняной попоной. Ревом слон присуждал победу Поэзии, однако затем возникали фигуры Лже-поэзии и Лже-медицины, и спор возобновлялся, покуда не приходил Добрый Самаритянин и не разгонял их палкой. Самаритянин, как известно, мог позаботиться и о теле человека, и о его душе, спор разгорелся лишь о том, в какой последовательности это делать.

Наконец настал решающий момент – вперед вышла Добродетель.

Стихи, толкавшиеся внутри колесной лиры, непрерывно хихикали: их смешили звучавшие с телег шутки, и кое-какие они старались запомнить и забрать себе, но еще больше смешила их высокопарность, с которой изъяснялись такие персонажи, как Поэзия и Самаритянин:

Хоть зря несчастье ближнего в пыли,

Лже-добродетельные мимо все прошли… –

Покатывалась со смеху Булочница, а Задница упала на зад и принялась дергать в воздухе ногами.

– Тихо, тихо, – шипела на них, заглядывая внутрь лиры, Хендрикье. – Хотите, чтобы вас обнаружили и выгнали вон?

– Мы-то не пропадем, – смеялись непристойные песенки, – мы-то бессмертные.

– Готовьтесь, благочестивые, – обратилась Хендрикье к виршам Гисберта ван дер Вина. – Скоро ваш черед. Помните, просачивайтесь по словечку через узкие отверстия. Если вырветесь из большого отверстия, то можете в полете скомкаться, а то и спутаться. В таком деле, как виршеплетство, спешить никак нельзя.

– Поняли, поняли, – глухо отвечали вирши. – Ах, мы волнуемся. Мы так волнуемся. Ведь это будет наше первое появление на публике.

Гисберт ван дер Вин взмахнул рукой, показывая, что наступает кульминационный момент.

Добродетель, которой надлежало вынести вердикт всем спорам и подвести итог, который выразился бы в призыве всем стать благочестивыми и более не грешить, открыла рот…

Вирши по словечку начали просачиваться наружу…

Но то ли пребывание в неподобающем обществе сказалось, то ли кто-то из гадких стишков прицепился, да только Добродетель произнесла на всю площадь следующее:

Сколь этот мир несовершен,

Уж опустел вина кувшин.

И в скорбный час, когда влекут

Меня туда, где стол накрыт,

Все мной содеянное зло

На скатерть грязную легло,

Оно порадует чертей,

Раздвинув ноги для гостей.

Тут на башне Святого Иоанна громко зазвонил колокол, и бедные вирши так перепугались, что рассыпались по словечку и разлетелись в разные стороны.

В таверне Яна Масса было шумно. Казалось, половина города сюда пришла, и все сплошь горожане с достатком – эта таверна пользовалась хорошей репутацией, и хозяин ее слыл человеком добродетельным.

Нужно сказать, что в Хертогенбосе отсутствовала епископская кафедра, да и герцог Нассау, хоть и наезжал сюда временами, но постоянной резиденции здесь не имел, а это все означает, что горожане сами следили за своей нравственностью. И делали они это, надо сказать, неплохо. В ярмарочные дни и во время особых праздников веселились здесь отменно, иногда даже до драк, но серьезных смертоубийств не происходило, да и вообще расходились горожане довольно мирно. Наутро после шумного веселья город вновь был чист и готов трудиться до седьмого пота.

Поэтому и в таверне, где в чести были такие мирные добродетели, как суп на говяжьем бульоне и пирожки с капустой и пряными травами, без всякого ущерба для чести собирались граждане почтенные и полупочтенные; что до совсем не почтенных, вроде лирника Аларта или философа Йоссе, то они сюда допускались как бы на особых условиях и в