— Это — породистая скрипка, а они с норовом.

Многие музыканты действительно предпочитают менее капризные инструменты. Однажды меня спросили: если бы я могла выбирать между моей скрипкой в ее нынешнем состоянии и ею же, но в идеальном, какую бы я выбрала? Нельзя сказать, что я не выбрала бы идеальную, но ведь я никогда не слышала ее голос, не держала ее в руках, не вынимала из футляра, в то время как недостатки моей скрипки и делают ее моей — она для меня почти как живая. Мне нужны были эти шероховатости, чтобы высвободить совершенство из ее несовершенной оболочки. Я не просто любила свою скрипку, я ей сочувствовала. Она ведь была уже такой старой, и хлебнула так много горя. Теперь она была в безопасности, и моим долгом было убедить ее в этом, и играть на ней так, как она того стоила.

Понимая, насколько она уязвима и сколько всего ей довелось испытать, я была полна решимости защищать ее до последнего. Именно поэтому я ужасно не любила терять ее из виду. Помню один случай в Барбадосе. Каждый год Джонни Кидд и его жена (родители известных моделей Джоди и Джеммы) устраивали на территории вокруг своего барбадосского дома XVII века всемирно известный фестиваль искусств «Holders». Сцену устанавливали у торца гигантского бассейна рядом с площадкой для игры в поло. Вокруг простирались невероятной красоты сады, нависавшие над Карибским морем. В двухтысячном году Кидды пригласили на фестиваль некую примадонну, которая отменила выступление в последний момент. Они уже проходили это годом раньше: непомерные амбиции, еще большие требования, и теперь им это надоело. Мне позвонил арт-директор фестиваля и спросил, не хочу ли я провести там недельку. Мой пианист-аккомпаниатор не смог приехать, так как был занят преподаванием, но сестра оказалась свободна. А поскольку мы уже целую вечность не играли дуэтом, нас обрадовала возможность снова встретиться. В детстве и в юности мы часто это делали, но потом учеба в университетах и взрослая жизнь нас разделила. Мы уже пересекались однажды, чтобы поработать над классическими сонатами Брамса, Бетховена и Моцарта, но ненадолго. И вот у нас появился отличный повод собраться. Наша мама тоже захотела приехать, но не в качестве «дуэньи» (нам уже было по двадцать с небольшим), а скорее в дань старым добрым временам, когда все мы жили под одной крышей. Джонни Кидд показал нам остров и вообще проявил себя чудесным и гостеприимным хозяином. Он тоже понимал, что две молодые женщины остро нуждаются в постоянной материнской опеке. Единственное, чего он понять не мог, так это моего странного отношения к скрипке. Я всюду таскала ее за собой — даже из комнаты без нее не выходила. На фестивале было вполне безопасно, но меня это не убеждало. Поэтому скрипка висела на моем плече даже в очереди на обед. Все это замечали, но я не собиралась никому ничего объяснять и рассказывать о том, какая она ценная. А затем наступило время репетиций, и мне пришлось вытащить ее из футляра. Едва взяв ее в руки, я прямо-таки почувствовала, как она плавится в горячем и влажном воздухе, как клей вытекает из швов, и моя скрипка стекает по моим рукам, словно часы на картине Сальвадора Дали. Я чувствовала себя виноватой, что подвергаю ее таким испытаниям. Я отказалась играть на открытой площадке и настояла, чтобы выступление непременно проходило где-то в тени. Это вызвало всеобщее недоумение. К началу концерта все уже шутили, что это я — та самая примадонна, которая теперь носится со своей чертовой скрипкой.

Концерт состоялся вечером. Было прохладно и хорошо. И мы обе проявили себя достойно.

С людьми у меня не было такой близости. Никогда никому я не говорила: «Да, ты — тот самый, единственный мой человек». Но со скрипкой я ощущала себя именно так. «Ты — та самая». Мне больно это писать, мне больно вспоминать то время. Я ведь встретила в этой скрипке родственную душу. Поэтому мне так трудно рассказывать про те десять лет. Каждый раз, когда я пытаюсь припомнить все в подробностях, в голове начинает шуметь. На меня как будто давит что-то. Или наоборот, пытается вырваться из меня. Это трудно описать. Это похоже на старый сон. Что бы это ни было, оно выросло стеной между тем, кто я есть, и кем была тогда. Оно возникает всякий раз, когда я пытаюсь мысленно вернуться в то время, и мое тело начинает протестовать. Я впадаю в кому, отключаюсь, не понимаю, как выразить все это словами. Я как будто пишу о ком-то другом, постороннем, о человеке, которого уже нет на свете. В то время я иначе говорила и иначе думала. Воспринимала мир в других красках и других звуках. Мир был другим. Скрипка позволила мне испытать и почувствовать то, что могла только она. Когда ты сближаешься с кем-то вот так, ты синхронизируешься с этим человеком, перенимаешь его привычки, мировоззрение и интонации. Именно это и случилось с нами — со мной и моей скрипкой.

Если бы эту главу можно было не написать, а сыграть, здесь было бы крещендо. Крещендо покоя и счастья. Я вспомнила бы о прекрасных, волшебных временах, о бархатном голосе скрипки, о том, как она касалась моего плеча, и это было похоже на объятие. Именно это она и привнесла в мою жизнь — покой и счастье. Ближе у меня не было никого и ничего. И я никогда не задумывалась о том, насколько это странно и необычно. Она сделала меня невесомой и всемогущей. Я никогда не задавалась вопросами о смысле жизни — им была скрипка. В моей жизни не было ни единой секунды, когда я не хотела бы играть на ней. Я снова вернулась в тот мир, который так поразил меня в детстве, с той лишь разницей, что теперь я была взрослой, и прижимала к себе футляр, в котором хранился объект моей безграничной любви и уверенности в спокойном будущем. А потом я доставала его, настраивала, и мы сливались в единое целое.

Первую запись я сделала на независимой студии Claudio Bohemia. Они занимались только теми музыкантами, в которых искренне верили. Я сыграла «Испанскую симфонию» Лало. Ее выбрал Риччи, и для меня это означало, что круг замкнулся: Лало связал мою первую запись и мое первое публичное выступление. Он был моей визитной карточкой. Джеральд отправил запись в Sony. Я забралась на карусель и приготовилась кружиться. Вот только смогу ли я удержать равновесие? Сразу после записи мне предстояло первое испытание. На следующий день у меня был концерт с Королевским филармоническим оркестром Ливерпуля, и мы играли Чайковского. До этого я три дня провела в студии, и по-хорошему мне нужно было отдохнуть. Это довольно изматывающая штука. Речь не о физических нагрузках, хотя за формой тожно нужно следить. Как сказал однажды Риччи:

— Важна не сила, Мин, а эмоциональная выносливость. Не надо себя загонять.

И все же я не была готова к тому, что мне придется максимально концентрироваться несколько часов кряду и сохранять абсолютную сосредоточенность. Мы закончили примерно в семь часов, и я начала паниковать. До концерта оставалось меньше суток. Я сказала Джеральду, что хочу съездить домой.

— Завтра концерт. Мне нужно репетировать.

Джеральд взглянул на меня и сказал:

— Плохая идея. Лучше выспись. И все будет хорошо.

На следующее утро я уже ехала на концерт, это была очень долгая поездка. Не успев опомниться, я очутилась на сцене со скрипкой в руках, а на пюпитре меня уже ждала партитура Чайковского. Я же все еще чувствовала себя очень уставшей. Но тем не менее все срослось. Пальцы сами знают, что им делать. Это не совсем автопилот, но все же они выполняют львиную долю твоей работы. И не стоит нервничать, что в какой-то момент они могут тебя подвести, иначе так и случится. На эту тему есть одно видео, его можно посмотреть на YouTube. Мария Жуан Пиреш садится за фортепиано на обеденном концерте в Амстердаме, собираясь играть Моцарта. Вот только репетировала она другое произведение. и когда начинает играть не та музыка, пианистка в отчаянии оборачивается к дирижеру. Дирижер Риккардо Шайи улыбается и успокаивает ее одной фразой: