Я приехала на свой дебют через год. Часа за два до концерта я поняла, что забыла концертные туфли. С собой у меня была только пара кроссовок, совершенно не подходящая к случаю обувь. Пришлось ехать в торговый центр и покупать что-нибудь приличное. На обратном пути мы попали в пробку и вернулись в театр буквально за несколько минут до начала. Клэр заметила, что я запыхалась и совсем не настроена на выступление. Она усадила меня в гримерке и сказала, что я не выйду на сцену, пока не переведу дух. Я возражала, но Клэр, как и Джеральд когда-то, оказалась права. Спокойная, уравновешенная и невозмутимая, она стала мне второй матерью, звонила мне из Лос-Анджелеса, спрашивала, как у меня дела, какие планы, как продвигается моя сценическая карьера. От Клэр я узнала немало интересного о Хейфеце, о его отношении к работе, мировоззрении, даже о том, как он питался. Он был самым известным скрипачом своего времени и оказал влияние на всех без исключения пришедших за ним скрипачей, даже если они об этом и не подозревали.

Премия Хейфеца стала тогда вершиной моей сценической карьеры, огромная честь для юной скрипачки, даже страшно становилось. Музыкальное сообщество Хейфеца шесть лет искало достойного претендента на премию, того, кто соответствовал бы, по их представлениям, идеалам самого Хейфеца, — искали и выбрали меня, что поражало воображение. Для многих музыкантов Хейфец был воплощением настоящего скрипача. Даже профессиональное заболевание такое существовало, его называли «хейфецит» — невозможность играть музыкальные произведения иначе, чем исполнял их Хейфец. Риччи говорил, что Хейфец часто потрясающе играл плохую музыку и плохо — потрясающую. Мы смеялись над этим, потому что оба понимали, что он имеет в виду. Хейфец был Хейфецом. Он мог играть только как Хейфец, и никак иначе. Сейчас скрипачи играют, конечно, по-другому, но тогда, сорок лет назад, личность музыканта была не менее важна, чем исполнение. Для Хейфеца это было одновременно и благословением, и проклятием, он знал о своей репутации, знал, что его исполнение считают холодным, безэмоциональным. В качестве эксперимента он однажды собрал несколько записей, в том числе и свою собственную, и дал послушать их группе людей, среди которых были и музыканты, и обычная публика. Он хотел знать, какой вариант получит самый сильный эмоциональный отклик. И все без исключения слушатели выбрали его запись. Да и как могло быть иначе! Он играл так мощно, так динамично! Послушайте, как он исполняет Сонату си-бемоль мажор Моцарта. Да, это совсем не Моцарт, там все не так, но в то же время как это потрясающе, как правильно звучит! Другому музыканту такого не простили бы, но это же Хейфец! Даже Крейслер был поражен, когда услышал, как двенадцатилетний Хейфец играет Концерт Мендельсона. «По-моему, нам всем уже можно ломать скрипки о колено», — сказал он тогда.

Я знала, что без скрипки ничего бы у меня не вышло. Только благодаря ей я достигла таких вершин. Мы с ней удивительно совпали, и я была счастлива. Кстати, Хейфец, кроме того, что был величайшим скрипачом своего времени, еще и сочинил музыку для фильма Уолтера Лэнга «Тин Пэн Элли». Написал он ее под псевдонимом Джим Хоул, и больше всего прославился песней «Когда ты спишь со мной, или Не притворяйся», ее еще Бинг Кросби спел потом с оркестром Виктора Янга. Мне эта история очень нравится. Становится понятно, что Хейфец мог быть и другим, легким, совсем непохожим на того холодного и равнодушного гения, каким его обычно изображают.

Компании Sony мои записи понравились. Мне позвонили и спросили, не хотела бы я записать Бетховена? Первый выпуск будет в Англии — и на том же диске выйдет Риччи с его аранжировкой «Воспоминания об Альгамбре» Тарреги. Потом подключится корейское отделение Sony и организует большое турне. Через девять месяцев вышел диск, и я попала в водоворот бесконечных интервью, журналист за журналистом, день за днем, каждые пятнадцать минут, а потом еще большой концерт, в корейском культурном центре, там собралось почти две тысячи человек. Как и в Лос-Анджелесе, от всего этого безумного хоровода меня спасала только скрипка. Не знаю, насколько это правильно так зависеть от инструмента, но для любого исполнителя нет ничего важнее возможности побыть в одиночестве. Такая уж это профессия. Певец всегда остается певцом, художник — художником, а писатель — писателем. А вот солист всегда один, в стороне от толпы. Это у нас в рабочих обязанностях записано. В этом смысл нашего существования. А если солист — скрипач… Тогда скрипка, ее изгибы, ее звук, ее вес, ее вид, ее близость — вот все, что тебе нужно. Ты жаждешь остаться с ней наедине, и остаешься. И этого достаточно.

Наступил 2010 год. Мне исполнился тридцать один. Жизнь была хороша. Моя техника игры становилась все более зрелой, выступлений было все больше. Мне это нравилось. Рядом были мои родные и друзья, и люди, на которых я могла положиться. И вдруг выпал один из камней, на которых держалась кладка, — умер Джеральд.

Я и сейчас все чувствую, как тогда. За десять лет Джеральд стал самым важным человеком в моей жизни. Он был удивительным: таким сильным, таким мудрым, таким храбрым. Он был и остается главным моим советчиком в принятии решений. Его доброта освещала мне путь, как свет маяка, уводя меня прочь от опасностей и самообмана. Как-то, когда наша дружба только начиналась, мы сидели у него в гостиной и просто говорили о жизни, болтали, и мне казалось, что комната наполнена мягким золотистым теплом — сиянием его души. Каждый день мы созванивались, и раз в неделю я играла ему то, над чем в тот момент работала. Да, он подбадривал меня и давал советы. Я до сих пор помню его низкий и мягкий голос, помню, как он задавал мне наводящие вопросы, старался помочь мне творчески осмыслить композицию, но никогда не спорил с моей интерпретацией. Как и Риччи, он верил, что самое важное в музыке — прислушиваться к своему внутреннему голосу и играть так, как чувствуешь. У него был огромный опыт работы с несколькими поколениями величайших музыкантов, но сам он держался очень просто и ко всему относился с юмором. Крестного отца у меня не было, но Джеральд заполнил эту нишу и стал моим духовным наставником в жизни и в мире музыки. Он был первым, кому я звонила, что бы ни произошло, хорошее или плохое, или так, посерединке. Я как будто оду ему пишу, ну и пусть будет ода. Он ее заслужил.

♪#8 События мелькали все быстрее. После Бетховена Sony предложила мне записать Брамса. Мне не очень понравилось, как мы с ними сделали Бетховена, и в этот раз я настояла на том, чтобы прослушивать все самой. Играть Брамса — это играть свадьбу между старым миром и новой манерой исполнения, причем свадьбу по договоренности родителей. Сколько добавить реверберации, зависит от звукорежиссера, продюсера, даже от звукозаписывающей компании. В восьмидесятые от реверберации все просто с ума посходили. А мне ее переизыток не очень нравился. Как по мне, так того, что отражают стены, вполне достаточно.

Для записи Брамса я много репетировала. Раньше перед записью можно было репетировать сколько угодно, но по нынешним временам, учитывая все расходы, студии уже такого не позволяли. Один, два, максимум три раза — и все. Поэтому я готовилась сама. Произведение это я знала хорошо, и прослушала великое множество его интерпретаций. Теперь пришла моя очередь. Я заперлась у себя, оставшись наедине со скрипками, кошками Билли и Лили, и звукозаписывающим оборудованием. (Я вам еще не рассказывала о своих голубых кошках? Билли почти сиреневый, а Лили — синяя. Они обожают друг друга, а я — их. «Динамичный дуэт».) Несколько недель до записи я почти не выходила из дома — играла целыми днями, репетировала, перекусывала, чем придется. Потом мой друг устроил мне чудесный отпуск — снял виллу на юге Франции. Там можно было и отдохнуть: семья плавала в огромном бассейне, а я сидела на втором этаже, все окна нараспашку, и играла. Когда пришло время записи, я была готова.