— Да, читал, сейчас.

— И она сама, сама вам дала прочесть? Сама?

— Сама, и поверьте, что я бы не стал читать без ееприглашения.

Ганя с минуту молчал и с мучительными усилиями что-тосоображал, но вдруг воскликнул:

— Быть не может! Она не могла вам велеть прочесть. Вы лжете!Вы сами прочли!

— Я говорю правду, — отвечал князь прежним совершенноневозмутимым тоном, — и поверьте: мне очень жаль, что это производит на вастакое неприятное впечатление.

— Но, несчастный, по крайней мере, она вам сказала жечто-нибудь при этом? Что-нибудь ответила же?

— Да, конечно.

— Да говорите же, говорите, о, чорт!..

И Ганя два раза топнул правою ногой, обутою в калошу, отротуар.

— Как только я прочел, она сказала мне, что вы ее ловите;что вы желали бы ее компрометировать так, чтобы получить от нее надежду, длятого чтобы, опираясь на эту надежду, разорвать без убытку с другою надеждой насто тысяч. Что если бы вы сделали это, не торгуясь с нею, разорвали бы всёсами, не прося у ней вперед гарантии, то она, может быть, и стала бы вашимдругом. Вот и всё, кажется. Да, еще: когда я спросил, уже взяв записку, какойже ответ? тогда она сказала, что без ответа будет самый лучший ответ, —кажется, так; извините, если я забыл ее точное выражение, а передаю как сампонял.

Неизмеримая злоба овладела Ганей, и бешенство его прорвалосьбез всякого удержу:

— А! Так вот как! — скрежетал он: — так мои записка в окношвырять! А! Она в торги не вступает, — так я вступлю! И увидим! За мной ещемного… увидим!.. В бараний рог сверну!..

Он кривился, бледнел, пенился; он грозил кулаком. Так шлиони несколько шагов. Князя он не церемонился нимало, точно был один в своейкомнате, потому что в высшей степени считал его за ничто. Но вдруг он что-тосообразил и опомнился.

— Да каким же образом, — вдруг обратился он к князю, — какимже образом вы (идиот! прибавил он про себя), вы вдруг в такой доверенности, двачаса после первого знакомства? Как так?

Ко всем мучениям его не доставало зависти. Она вдруг укусилаего в самое сердце.

— Этого уж я вам не сумею объяснить, — ответил князь.

Ганя злобно посмотрел на него:

— Это уж не доверенность ли свою подарить вам позвала онавас в столовую? Ведь она вам что-то подарить собиралась?

— Иначе я и не понимаю, как именно так.

— Да за что же, чорт возьми! Что вы там такое сделали? Чемпонравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (всё в нем в эту минутубыло как-то разбросано и кипело в беспорядке, так что он и с мыслями собратьсяне мог), — послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразитьв порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала? Незаметили ли вы чего, не у помните ли?

— О, очень могу, — отвечал князь, — с самого начала, когда явошел и познакомился, мы стали говорить о Швейцарии.

— Ну, к чорту Швейцарию!

— Потом о смертной казни…

— О смертной казни?

— Да; по одному поводу… потом я им рассказывал о том, какпрожил там три года, и одну историю с одною бедною поселянкой…

— Ну, к чорту бедную поселянку! Дальше! — рвался внетерпении Ганя.

— Потом, как Шнейдер высказал мне свое мнение о моемхарактере и понудил меня…

— Провалиться Шнейдеру и наплевать на его мнение! дальше!

— Дальше, по одному поводу, я стал говорить о лицах, то-естьо выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша, какНастасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет…

— Но вы не пересказали, вы ведь не пересказали того, что слышалидавеча в кабинете? Нет? Нет?

— Повторяю же вам, что нет.

— Да откуда же, чорт… Ба! Не показала ли Аглая запискустарухе?

— В этом я могу вас вполне гарантировать, что не показала. Явсё время тут был; да и времени она не имела.

— Да, может быть, вы сами не заметили чего-нибудь… О! идиотпр-ро-клятый! — воскликнул он уже совершенно вне себя: — и рассказать ничего неумеет!

Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-по-малупотерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми. Ещенемного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Ноименно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то,что этот “идиот”, которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонкоумеет иногда всё понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдругпроизошло нечто неожиданное.

— Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович, — сказалвдруг князь, — что я прежде, действительно, был так нездоров, что и в самомделе был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне нескольконеприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взявво внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два меня выбранили.Мне это очень не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого раза; и таккак мы теперь стоим на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись: вы пойдетенаправо к себе, а я налево. У меня есть двадцать пять рублей, и я наверно найдукакой-нибудь отель-гарни.

Ганя ужасно смутился и даже покраснел от стыда.

— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяясвой ругательный тон на чрезвычайную вежливость: — ради бога, извините! Вывидите, в какой я беде! Вы еще почти ничего не знаете, но если бы вы знали всё,то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним…

— О, мне и не нужно таких больших извинений, — поспешилответить князь. — Я ведь понимаю, что вам очень неприятно, и потому-то вы ибранитесь. Ну, пойдемте к вам. Я с удовольствием…

“Нет, его теперь так отпустить невозможно, — думал про себяГаня, злобно посматривая дорогой на князя, — этот плут выпытал из меня всё, апотом вдруг снял маску… Это что-то значит. А вот мы увидим! Всё разрешится,всё, всё! Сегодня же!”

Они уже стояли у самого дома.

Ганечкина квартира находилась в третьем этаже, по весьмачистой, светлой и просторной лестнице, и состояла из шести или семи комнат икомнаток, самых впрочем обыкновенных, но во всяком случае не совсем по карманусемейному чиновнику, получающему даже и две тысячи рублей жалованья. Но онапредназначалась для содержания жильцов со столом и прислугой и занята былаГаней и его семейством не более двух месяцев тому назад, к величайшейнеприятности самого Гани, по настоянию и просьбам Нины Александровны и ВарварыАрдалионовны, пожелавших в свою очередь быть полезными и хоть несколькоувеличить доходы семейства. Ганя хмурился и называл содержание жильцовбезобразием; ему стало как будто стыдно после этого в обществе, где он привыкявляться, как молодой человек с некоторым блеском и будущностью. Все этиуступки судьбе и вся эта досадная теснота, — всё это были глубокие душевныераны его. С некоторого времени он стал раздражаться всякою мелочью безмерно инепропорционально, и если еще соглашался на время уступать и терпеть, то потомутолько, что уж им решено было всё это изменить и переделать в самомнепродолжительном времени. А между тем самое это изменение, самый выход, накотором он остановился, составляли задачу не малую, — такую задачу,предстоявшее разрешение которой грозило быть хлопотливее и мучительнее всегопредыдущего.