Она дала ему горстку.

— А милостыню не проси. Все равно не дам. Настроения нет. Вчерась отец Амвросий взялся моей вдовой матушке дрова помочь колоть. Так полено у него как подпрыгнет! — и Ваську нашего зашибло. Вусмерть!

— А Васька — это кто? Неужели муж?

— Ха, муж! Васька — это кот. Муж у меня давно объелся груш и помер. Еще в том году.

— Как же так — от груш? — удивился Ржевский.

— Запросто. Ел, ел и помер. Я ведь говорила ему, ты, дурья башка, сперва жуй, а потом глотай.

— А он?

— А что он. Сперва глотал, потом заливал. Вечно пьяный был как свинья, прости господи. А как выпьет, жевать и разленится. Да и зубов у него было, что у меня на левой ноге мизинцев. Чем жевать-то? Ему их родные братья еще в детстве повыбивали.

— За что?

— А за то, что младшенький он в своей семье был. Как захочется старшим братьям кулаками помахать, они сразу к нему. И давай мутузить. Мутузят и мутузят, мутузят и мутузят… С утра и до самого вечера. Ему уже спать пора, а его все мутузят. Особенно, сказывал, на Пасху много били. — Девица отвела руку за спину и горестно почесала поясницу. — А денег я тебе все равно не дам, юродивый.

— Да какой я тебе юродивый! — вскипел Ржевский.

— А кто ж ты есть? Одет, как нищий. И говоришь по-тарабарски. Все про жизнь мою выпытываешь. Что тебе не скажешь ты в крик. Юродивый и есть.

Ржевский с досады сплюнул.

— Ты на костюм мой не смотри. Дворянин я. Вот тебе крест! — Он перекрестился. — Это я так, для смеха рванье одел. И говорил я с тобой по-французски.

— Ой, не верю я тебе, мужик, — прищурилась девица.

— Как тебя зовут, солнышко?

— А зачем тебе?

— Что же мы битый час беседуем, а все как чужие.

Он взял ее за руку. Она усмехнулась, но руки не отняла.

— Анфиса я. А тебя как звать — величать?

— Это тайна всей моей жизни, — сказал он и, сняв с головы соломенную шляпу, поцеловал ей руку.

Анфиса захохотала.

— Да ты и впрямь, поди, барин. Ручки вон целуешь. От простого мужика таких сюрпризов не дождешься.

— А я не только ручки целовать умею, — заулыбался он, обнимая ее за талию. — Я в этом деле буйный.

— Это о каком — таком ты деле речь ведешь, кот усатый?

— Известно о каком.

Ржевский поцеловал ее в щеку и, развивая наступление, кружными путями быстро подобрался к соблазнительной ключичной ямке. Анфиса с готовностью задрала подбородок, чтобы не мешать его маневрам.

— Пэрмэтэ — муа дё континюэ? — шепнул поручик, целуя ее в ухо.

— Переведи, — томным голосом проговорила она.

— Позвольте мне продолжать.

— Фу — ты ну — ты, какая чушь! Ты не робей, барин. Со мной можно и попростому.

— У сё трув…

— Что ж ты все по-хренцузски лопочешь? — возмутилась она, уклонившись от очередного поцелуя. — Издеваешься надо мной, безграмотной? Я тебе сейчас такое произнесу — вовек не переведешь, хоть и по-русски будет сказано.

— Прости, Анфиса, — проникновенно покаялся Ржевский, вновь привлекая ее к себе. — Это у меня столичная привычка. Так сказать, дурное воспитание петербургских салонов. Там только и слышишь со всех сторон: «бонжур», «донэ — муа, сильвупле», «мерси, оревуар», что означает: «здравствуйте», «пожалуйста, дайте мне», «спасибо, до свидания».

Девица усмехнулась.

— Так что ты хотел сказать?

— Когда?

— Ну, как я сказала, чтоб ты не робел. Чего-то там «усё…»

— У сё трув… Короче, где тут у вас сеновал?

— Ну вот, совсем другой разговор! — засмеялась Анфиса. — по-хренцузски, чай, так не спросишь. А то заладил: «усё труп», да «усё — труп». Будет тебе сеновал, мой миленький. Я тебе покажу, кто из нас труп!

Глава 13. Любовная баталия

Сено было везде. Сверху, сбоку, сзади, спереди. Еще недавно то же самое можно было бы сказать и о поручике Ржевском. Теперь же, утомленный любовной баталией, он лежал под мышкой у Анфисы смирный и добродушный, как подстреленный заяц.

— Ну вот и прискакали, — зевая, пробормотал он.

— Я чё тебе — лошадь? — откликнулась его соседка по сеновалу.

— А что ты имеешь против лошадей, Акулина?

— Ничего. Только Анфиса я, а не Акулина.

— Хорошее у тебя имя, ягодка моя, душевное. А у меня, поверишь ли, на женские имена — память девичья. Постоянно путаю. А с лицами еще хуже. Я их столько переим… перевидел. Бывает, замечу на балу какую-нибудь баронессу, естественно, хочу поволочиться. И ловлю себя на том, что не помню на какой стадии у нас знакомство: успели ли мы с ней в свое время согрешить или я ей только ручки целовал. И прям не знаю, с какого бока подступиться.

— Рассказывай! Он не знает, — захихикала Анфиса. — Что же, ты так мимо и проходишь?

Поручик выразительно повел бровями.

— Как бы не так! Я, милая, в любовном деле — орел. Для меня женщина, что куропатка. Как налечу — только пух и перья. Однако, если женщина малознакомая, я поначалу о погоде завожу речь, для разогрева. Она о небесах, о птичках размечтается, голова у ней закружится, а я уж на подхвате. Если же мы с ней раньше были лямур — бонжур, ну, как с тобой сейчас, тогда разговор вообще короткий. На руки подхватил и понес. До первого темного уголка. Вот так. И там уже все по команде. Ать — два. А ну, ло — жись! Три, четыре. На пле — чо! Ать, два. Полу — оборот напра — во! Три, четыре. Я человек военный, мне время тратить на всякие там ухаживания, ха — ха да хи — хи — хи, некогда. В любой момент — труба зовет! — надевай штаны и по коням.

— Так ты военный? — сказала Анфиса. — Никак, поручик Ржевский?

— Ну, допустим, поручик, — с усмешкой признался он. — Но почему обязательно Ржевский? Может, я Иванов или Сидоров?

Она тяжело навалилась на него грудью. Пахло от нее ржаным хлебом, парным молоком и жаренными семечками.

— Тимошка, муж мой покойный, как раз Сидоровым по фамилии звался. Только мне как бабе от того ни жарко, ни холодно было, Сидоров он или Эйнштейн. Двух мальцов от него родила, и на том спасибо. Не знаю уж, как так вышло.

— Сосед помог, — хмыкнул Ржевский.

— Сосед у нас — дед Игнатий. Какой с него толк? А вот ты, другое дело. Я как в сено с тобой завалилась, сразу вдруг