смекнула: «Девки, да ведь это, никак, поручик Ржевский!» Только виду не подала, чтоб, значит, зазря тебя не обидеть. Вдруг ты не Ржевский, а какой-нибудь корнет Дубинский или вахмистр Глотов.

— Я смотрю, местные барышни весь наш эскадрон по именам знают.

— Как же нам не знать своих героев?

Поручик слегка расстроился.

— Так я у тебя не первый гусар?

— Такой — первый. Мной еще никто так не командовал.

— Командовать я люблю, — честно признался он. — В любви либо ты командуешь, либо тобой. Как говорится, либо ты ездишь, либо на тебе.

Анфиса внимала ему с открытым ртом. Умные речи ее всегда возбуждали.

— Покатай меня, голубчик, — вкрадчиво попросила она, попытавшись на него взобраться.

Но Ржевский живо откатился в сторону.

— Э-э, нет. Под голую бабу лечь? Увольте-с! Не то воспитание. Таких каламбуров я даже баронессе Бульен не дозволял, а она была с пушинку весом.

— Зря ты кобенишься, — усмехнулась Анфиса. — Я ведь не баронесса.

— Оно и к добру, быть может. — Ржевский опять подкатился к ней, заключив в объятия. — Разговоры прекра — тить! Слушай мою команду…

Анфиса захихикала и исполнила все, как он велел.

Прошло время. Не слишком много, но вполне достаточно.

— Фу-у, — выдохнул Ржевский. — От этой скачки я, право, вымок весь.

— Чё? — еле слышно произнесла Анфиса.

— Я говорю, вольно.

— Ась?

— Можешь расслабить одну ногу.

— Почему только одну?

— А, — махнул рукой поручик. — Что я буду тебе объяснять? Ты в армии не служила.

— В армии не служила. Зато тебе удружила. Али нет?

— Да уж, — усмехнулся он, чмокнув ее в губки. — Спасибо, прелесть моя, все было, как в лучших домах Парижа.

— А что это за лучшие дома? Кабаки что ли?

— Кабаки тоже ничего, но те дома — лучше. Я тебе про них в следующий раз расскажу.

Поручик Ржевский слез по короткой деревянной лестнице с сеновала и принялся одеваться.

— Куда это ты собрался?

— Меня сейчас в трактире ротмистр дожидается. Я обещал быть.

— Что ему, без тебя не пьется? Заночевал бы у меня.

— Нет, — сказал, как отрубил Ржевский. — Служба прежде всего. Старший командир для гусара, что родной отец.

— А как же любовь?

— Наши жены — пушки заряжены. Я с тобой, Анфиса, отстрелялся, пойду теперь ротмистра из беды выручать. Он пьет, пока под стол не свалится, и в одиночку ему из трактира не выбраться. А если, не дай бог, и выползет на карачках, то уж точно заснет в какой-нибудь канаве. Ищи его потом всем эскадроном.

Ржевский нахлобучил на голову соломенную шляпу, взял под мышку халат с завернутым в него кивером и пошел к выходу из сарая.

— Заходи, как приспичит! — крикнула ему вслед Анфиса.

Он промычал в ответ что-то невразумительное и вышел за дверь.

«Если бы каждую женщину я навещал хотя бы дважды, — прикинул он в уме, — откуда бы у меня взялись новые знакомства? Мне бы прежних хватило до глубокой старости. И еще бы осталось!»

Вспоминая по пути своих любовниц, Ржевский быстро добрался до дома Авдотьи Ильиничны, переоделся в свой гусарский мундир, оседлал коня и поскакал в трактир.

Глава 14. Констипасьон

Ротмистр Лейкин привык держать свое слово. Тело свое он держал гораздо хуже. Особенно после пятой стопки. Зато поручик Ржевский знал: если Лейкин обещался ждать его в трактире под столом у окна, он там и будет. Поэтому, как только Ржевский оказался в трактире, он сразу же направился к окну. Заглянув под стол, он увидел там ротмистра. Тот крепко спал, положив себе под голову сапог.

Ржевский пересчитал сапоги на ногах Лейкина. Их было двое, по одному на каждую ногу. Оставалось загадкой, откуда взялся третий.

К поручику подскочил трактирщик, бородатый мужик с сизым носом, в косоворотке и с фуражкой на голове.

— Вот, полюбуйтесь, ваше благородие!

— А что такое, Лука Фомич?

— Ихнее благородие, — трактирщик кивнул под стол, — с меня сапог сняли и не отдают. Я уж подушку им предлагал, не хотят. Говорят, гусару нет милей подружки, тьфу, подушки, чем сапог. И саблей мне грозились. Голову, говорят, снесем — покудахчешь тогда у них. Как же я без головы-то покудахчу? Любой дурак знает, что без головы даже курица не кудахчет. А мне без головы никак нельзя, мне выручку считать надо. Сколько чего за день выпито, сколько сожрато. Мне голова нужна. И сапог нужен. А их благородие сняли и спят на нем. Я теперь только и слежу; вдруг отвернусь, а они с сапогом моим убегут? А может, они до утра спать будут? Мне ведь и до ветру надо отлучиться, и жене по пятое число всыпать. Она, сволочь, петуха моего любимого зарезала. — Трактирщик утер фартуком сопли. — Петька, он такой доверчивый был, ласковый. Я ж ей, падле, говорил, какой петух для супа, а какой для курей, ну, чтоб те беременели не яйцами, а цыплятами. А она, сволочь, жена то есть, башку моему любимцу взяла и оттяпала. Перепутала, говорит. Я говорю, лучше б ты, стерва, его петушиную голову со своей куриной башкой перепутала.

— Тебе бы тогда мяса на неделю хватило, — сказал Ржевский.

— Думаете, ваше благородие? — почесал в затылке трактирщик. — Да ведь жалко жену. Жена все — таки. Чай, не курица.

— Ну, полно, брат, трепаться, еще ротмистра разбудишь. А он, если проснется не в духе, буянить начнет. Побьет тебе тут все, будешь до скончания века убытки подсчитывать.

От испуга трактирщик сошел с лица. Дрожащей рукой перекрестился.

— Так ведь ихнее благородие не впервой у меня упились, — просипел он. — Раньше Бог миловал.

— Над ротмистром Лейкиным один Бог — майор Гусев.

Услышав сквозь сон знакомую фамилию, Лейкин положил ладонь с двумя оттопыренными пальцами на висок.

— Господин майор, позвольте доложить, я вас имел, — заплетающимся языком промямлил он, не открывая глаз. — Имел, имею и иметь б-буду… Честь имею! — И похлопал себя по ляжке.

На его красном от перепоя лице расплылась блаженная улыбка.

Трактирщик покачал головой:

— Тю — тю — тю…

— Не было такого, — сказал Ржевский. — Бредит он.

— Спьяну чего не брякнешь, — охотно согласился Лука Фомич.

Из — под стола внезапно послышались странные звуки. Как будто там лежал вовсе не ротмистр Лейкин, а ящик с патронами, которые вдруг один за другим стали подрываться.

Трактирщик в испуге перекрестился.

— Чего это он, ваше благородие?

— Пердит-с, — невозмутимо ответил Ржевский. — Ты бы лучше окно открыл, дубина. Ротмистру дышать нечем.

— Ох, и правда! Задохнется почем зря, — сокрушенно затряс бородой трактирщик. Он подбежал к окну и распахнул его настежь.

Лейкин все не унимался.