Уэйнрайт постепенно выводил меня на откровенный разговор. В его голосе не слышалось нетерпения, словно он обладал неограниченным временем, но Джуди сообщила мне, что это не так. Он мог задержать меня только на девяносто шесть часов, по истечении которых обязан был предъявить обвинение. Через два дня меня должны были перевести в тюрьму до суда или выпустить под залог.

Я отрицательно покачала головой. Понятие «партнер» было применимо скорее к работе, к моим коллегам Роджеру и Дебби. Мы поддерживали друг друга, ломали голову над сложными случаями, перешучивались за кофе, подтверждали диагнозы, общались семьями. Я не любила их в том смысле, который имел в виду инспектор, но я им доверяла. С Люком все было наоборот. Я не знала точно, доверяю ли ему, но это не имело значения; доверие ушло на второй план, на первом было желание.

Безучастное выражение лица инспектора Уэйнрайта могло скрывать любые мысли, проскакивавшие в его мозгу, как, впрочем, и в моем. Он мог думать об очередной морской прогулке в предстоявшие выходные, о налоге на машину или о том, как быстрее продвинуться по карьерной лестнице. Однако его пронизывающий взгляд говорил, что в основном он размышлял, как искусней заманить меня в ловушку.

— Тогда опишите ваши отношения так, как вы их видите.

Глубокие, теплые, открытые. Эти слова инспектор, наверное, посчитал бы слишком простыми. Мы с Люком были открыты друг другу душой и телом. Когда мы общались, между нами возникало согревающее нас тепло. Не говоря уже о сексе; о глубине наслаждения, о той высшей точке, когда мы были полностью распахнуты и опустошены, превратившись в единое целое. Я и прежде я не имела недостатка в откровенных разговорах, общении и уважении. Во всяком случае, мне так казалось. Но то, что зародилось между мной и Люком, было другим. Вроде тем же самым, но гораздо значительнее. Если инспектор хотел услышать одно обобщающее слово, то подошло бы, наверное, «волшебство», только он бы не понял.

— Мы были друзьями, — сказала я, и это было правдой. Друзья нужны для того, чтобы спасать, и я была спасена. Спасена от чувства неуверенности в себе. Глядя в зеркало, я сознавала, что меня, сорокадевятилетнюю женщину, предпочли, пусть и ненадолго, очаровательной и гораздо более молодой жене.

— «Друзьями». — В голосе инспектора прозвучал сарказм. — Ваши отношения были гораздо ближе, разве не так?

Он хотел, чтобы я призналась, но шел по ложному пути. Слово «близость» тоже подходило, но не вполне передавало суть. После той первой ночи мы стали неразделимы. Не помню, чтобы мы шли куда-то и при этом не касались друг друга; мы наверстывали упущенное в прошлом и потерянное в будущем.

В жизни случаются моменты, которые смакуешь, как вино. Я все еще чувствовала их вкус. Моя голова у Люка на плече, тепло его ладони на моей груди. Его дымный запах, сплетение наших рук. Его жаркие губы. Тяжесть его тела на моем, сладкая боль позднее. Секреты, которыми мы делились. Я рассказала ему все о своей жизни, а он мне то, о чем прежде никому не говорил: как он чуть не сошел с ума от горя, когда умер его дедушка, и прятался дома или шатался по пляжам Камарга[8].

Именно там он и встретил Офелию, которая сидела на берегу и смотрела на волны, будто ожидая его. Ее сын кувыркался рядом на песке. Она путешествовала и хотела снять комнату. На следующий день она появилась у Люка вместе с ребенком. Имя его отца так и осталось тайной, сквозь ее завесу проглядывала какая-то беда.

Оскар привязался к Люку. Казалось, всем стало лучше — Люк перестал быть таким одиноким, а Офелия, видимо, стала счастливее. Они превратились в пару. Люк не мог припомнить, как именно это случилось — тогда он все еще был охвачен горем. Когда Офелия сделала ему предложение, все завертелось с ошеломляющей быстротой — по крайней мере, он был сбит с толку. Он сам не понял, что согласился, но потом приехали ее друзья, начались вечеринки, празднования, подарки. Затем появился Блейк. Отец Люка одобрил компанию гламурных американцев, ему льстили их восторги по поводу дома, земли, мебели, работы Люка и даже старой фамильной картины, сто лет висевшей на стене. Была назначена дата свадьбы; путь назад оказался отрезан.

Позднее ту фамильную картину и несколько своих работ Люк передал мне, я спрятала их на видном месте, но никто не смог бы их найти, а я хранила эту тайну.

— Я хочу, чтоб они были у тебя, — сказал Люк.

Мы очень спешили. Я провела в его доме пять дней, намного больше, чем планировала, и вдруг оказалось, что Блейк приезжает через несколько часов. Мне пришлось бежать. Мы опаздывали к поезду, но Люк настоял на том, чтобы я взяла с собой его картины. «Они будут напоминать тебе о наших днях здесь, — сказал он. — Не хочу, чтобы ты их забыла». Он выбрал мои любимые: дом с голубятней, несколько видов из окна с оливковыми деревьями на фоне гор, лимоны в миске, полевые цветы у пруда, два рисунка с Коко. Набрав цифры на кодовом замке в двери сейфа, Люк открыл его, достал кожаный кофр с наплечным ремнем, сунул в него картины и протянул мне. Кофр оказался странно тяжелым, я заглянула внутрь и увидела плоский металлический футляр, закрытый на защелки.

— Ты в курсе, что у тебя тут что-то лежит? — спросила я.

— Конечно. Это пейзаж, написанный моим прапрадедом. — Зелень в глазах Люка, казалось, стала темнее. — Он был психиатром, одним из первых. Семейное предание гласит, что, состарившись, он занялся живописью, чтобы бороться со стрессом, который вызывала его работа. Он рисовал часами с бокалом вина под рукой, кошкой в ногах и репродукциями картин Ван Гога, расставленными вокруг для вдохновения. Он боготворил Ван Гога и использовал те же цвета, ты увидишь. — Люк понизил голос, будто опасался, что кто-то может подслушать: — Я не доверяю Блейку. Он знает, что я люблю эту картину, что она висела на кухне много лет, но его это не остановит. Я видел, как он отправлял на помойку все, что попало ему под руку. Сбереги ее для меня.

Пришла пора бежать к машине.

— Ты сможешь рассмотреть картину дома, — сказал Люк. — Без спешки.

— Буду говорить без экивоков. — Громкий голос инспектора заполнил тесную комнату целиком. Джуди шевельнулась рядом со мной; возможно, она решила, что Уэйнрайт на меня давит. — У вас был роман.

И это слово показалось мне неточным. Инспектор ничего о нас не знал. И Люк, и я считали, что между нами не просто интрижка.

Мы стояли рядом на платформе вокзала в Арле, недалеко от торговой тележки, на жестяной вывеске было написано Glaces à Vendre[9]. Мороженое томилось под тенью полосатого зонтика: лимонное и фисташковое, манговое и ярко-красное малиновое, похожее на пакеты с замороженной кровью для пациентов с кровопотерей. Люк повесил кофр мне на плечо, и ремень слегка натянул мою обгорелую кожу. Мы обнялись.

— У нас не банальный короткий роман, — сказал Люк. — Все только начинается.