Первый сезон в опере свидетельствовал о победе малеровской политики. Строгость и требовательность нового руководителя театра компенсировались его дружелюбным отношением к коллегам, что приносило ему особое уважение. Иногда по окончании работы Густав приглашал музыкантов к себе. Они вдоволь ели и пили, а Малер темпераментно делился с ними театральными планами и надеждами на будущее. Постепенно Густав обрастал новыми друзьями, но среди музыкантов находились и те, кто не принял «заезжего дирижера». Его революционные изменения в художественной политике театра не всем были по душе. Гэбриел Энджел рассказывает историю, как один или два темпераментных джентльмена из состава исполнителей, обиженные на «иностранца», потребовали от Густава сатисфакции в южных традициях. Их регулярные вызовы приводили к столь глупым ситуациям, что в итоге Малер объявил в газетах, что не считает дуэль достойным и целесообразным методом выяснения чьей бы то ни было правоты и по этой причине отказывается играть по навязываемым ему правилам.

Переживания из-за потери отца и болезни матери, а также физическое истощение от изнурительного труда привели к обострению геморроя. Летом по рекомендации врачей Густав прибыл для лечения в Мюнхен, где ему сделали операцию. Через несколько недель, оправившись от «подземного недуга», как он называл свое заболевание, Малер поспешил в родную Йиглаву, чтобы провести с матерью ее последние дни.

Новый оперный сезон захватил Густава со всей силой, не оставив ему свободного времени. 27 сентября в Вене умерла 26-летняя сестра Леопольдина. Причиной смерти послужила опухоль мозга, по другой версии — менингит. У нее жил учившийся тогда на втором курсе консерватории брат Отто. Лёр, обзаведшийся семьей и также осевший в Вене, перевез Отто к себе.

Через две недели после смерти Леопольдины, 11 октября, не стало и матери Густава. Из-за занятости в театре он не смог присутствовать на похоронах. За несколько дней до этого, предчувствуя печальный исход, он писал Уде, жене Лёра: «Я завален работой: в воскресенье “Лоэнгрин!” Из дому очень плохие вести: катастрофы можно ждать с часу на час. А я ни при каких условиях не могу уехать отсюда раньше понедельника. Не сумели бы вы, если худшее произойдет раньше, чем я могу быть там, поехать на один-два дня в Йиглаву, чтобы поддержать моих сестер? Я не представляю, что они будут делать одни!»

После случившегося единственный, кто мог помочь сиротам, оказался Густав. Доставшийся ему бесхозный дом в Йиглаве продали, четырнадцатилетняя Эмма Мария Элеонора переехала к Лёру, а двадцатилетнюю Юстину Эрнестину старший брат взял к себе. Биографы умалчивают о судьбе еще одного брата Густава, Алоиса. В книге Петера Франклина «Жизнь Малера» приводятся данные, что 22-летний Алоис, в некоторых источниках Ганс Христиан Малер, к тому времени был призван на военную службу. Старший брат оказывал ему денежную помощь. По данным Анри Луи де ла Гранжа, в семье Алоис считался «белой вороной», лишенный финансовой поддержки он куда-то исчез. По другой информации, Алоис работал бухгалтером на конфетной фабрике «Heller Candy С°» в Вене и умер 14 апреля 1931 года в Чикаго.

Теперь Густав стал единственной опорой для своих родных. Переезд семьи из Йиглавы означал немалые, но необходимые расходы. Малер отдавал семье всю свою большую зарплату. Брат Отто обладал значительным музыкальным талантом, но оказался психически неуравновешенным человеком. Он упорно отказывался учиться, а без образования его будущее представлялось весьма печальным. Юстина из-за долгого ухода за умирающей матерью сильно ослабела сама. Новый «глава семьи» не без сожаления отмечал: «В моей семье всегда кто-то болеет».

В ноябре состоялись два композиторских дебюта Густава. 13-го числа на концерте впервые прозвучали его песни для голоса с фортепиано «Erinnerung» на стихи Леандера и «Scheiden und Meiden» на стихи Брентано и Арнима, а 20-го числа произошло важнейшее творческое событие будапештского периода — первое публичное исполнение его оркестрового сочинения — Первой симфонии. Представленная на суд публики «Симфоническая поэма в двух частях» на самом деле являлась четырехчастной симфонией с перерывом в несколько минут между второй и третьей частями. Музыканты, восхищавшиеся Густавом, сделали всё возможное, чтобы аудитория приняла произведение. Однако за дирижерским пультом стоял не композитор, а Шандор Эркель, поэтому о качестве исполнения симфонии сегодня можно только догадываться. Программа концерта была составлена Эркелем весьма странно. Она включала сочинение Керубини, исполнявшееся перед произведением Малера, арию из моцартовской «Свадьбы Фигаро» с хоралом и фугу Баха, звучавшую в заключении концерта. Большая часть аудитории не оценила странную серьезную музыку, приняв сочинение Малера весьма холодно. Слушатели, воспитанные венскими классиками, не поняли совершенно новый для них музыкальный язык, они оказались не в состоянии распознать ни изысканности пробуждавшейся природы, ни причудливого гротеска. Возможно, симфония не пришлась по вкусу из-за особенностей драматургии, где первые части в целом оптимистичны, третья — внезапный похоронный марш, а зримый конфликт происходит только в финале. Мало кто из слушателей догадался, что тот похоронный марш — это всего лишь ирония, сопровождаемая весьма разнузданной мелодией наподобие тех, что можно было услышать в кабаках. В этой части композитор изобразил популярную картинку Морица фон Швинда «Звери хоронят охотника», где траурная процессия старается всем своим видом показать огромное горе. Но не в силах сдержаться, у зверей вырываются истинные чувства. Финальная бравада сочинения поражает. Малер задумал так, чтобы все валторнисты в определенный момент стоя исполняли свою партию, заглушая весь оркестр. Начинается же симфония с тишины, постепенно наполняющейся шорохом деревьев, интонациями кукушки, призывами горна, доносившегося из йиглавской казармы, и всеми теми звуками, слышимыми Малером в детстве, когда он гулял по лесу. Весь мир первой части — это мир детства композитора.

Однако любители и профессиональные музыканты, для которых творения Бетховена и Брамса представлялись своеобразными симфоническими Евангелиями, оказались эпатированными динамическими сюрпризами малеровского сочинения. Впоследствии Густав с юмором любил вспоминать, как одна пожилая элегантная дама из светского общества, проспавшая в ложе всю третью часть симфонии, от грохота атакующих литавр в первых тактах Финала внезапно проснулась и, ошарашенная звуковым напором, выронила сумочку и очки. Причем грохот от падения этих предметов мог посоревноваться со звуками литавр.

Из критиков, которые опубликовали свои мнения на следующий же день после премьеры, лишь один Август Бер высказал более благоприятное впечатление и даже смог понять основной смысл специального утяжеления инструментовки. «Этот технический перевес легко приводит его к выбору “жестких звучаний” ради усиления выразительности и достижения звуковых эффектов», — писал он. Остальные же отзывы служителей пера, как вспоминал Лёр, присутствовавший в тот вечер на концерте, отталкивали своей «безобразной самоуверенностью». Например, некий Герцфельд с яростью обрушился на симфонию, чем открыл газетную оппозицию творчеству Малера, не прекращавшуюся вплоть до второй половины XX века. Собственно, из-за неприятия критиков положение композитора в музыкальной истории долгое время оставалось спорным. Сам Малер писал спустя некоторое время: почти все «предусмотрительно избегают меня после злополучного исполнения моей Первой».