Пока он готовил кофе, Вика сняла стеганую курточку, оставшись в тонкой черной футболке. Белья под ней не было. Маленькая крепкая грудь все время щетинилась в его сторону острыми сосками, и от этого у Гриши сильно кружилась голова и сводило низ живота.

Вика села на изящном диванчике – подарок от матери на новоселье – поджав под себя одну ногу, вторую согнула в колене, оперлась пяткой о сиденье. Чашка с кофе в левой руке. Правая на столе. Длинные холеные пальчики все время что-то чертили на стеклянной поверхности.

Гриша сидел напротив с точно такой же чашкой кофе. Только поза его не была столь расслабленной. Он чувствовал себя бумажным уродом рядом с ней.

Она была прекрасна! Как он мог размечтаться до того, что Вика посадит его в свою машину? На место Дениса? Он ему не конкурент.

– Нужна твоя помощь, Гриша, – произнесла Вика, видимо, поняв, что пауза слишком долгая.

– Какого плана помощь?

– Ты готов? – Ее невероятные глаза цвета сизых облаков сузились. Подбородок чуть полез вверх. – Обещаешь?

Конечно, это была провокация. Он это понимал. Денис потому и прислал эту девушку вместо себя. Знал, говнюк, что Гриша не устоит. Что пообещает все, что угодно. И выполнит.

– Обещаю, – выдавил он между пятым и шестым глотком кофе, которым давился.

Честно? Он любил сладкий, не такой крепкий и горячий, и со сливками.

– В общем, Денис сказал, что у тебя есть связи. И что для тебя не будет проблемой скинуть товар. Как только ты это сделаешь, Денис сможет вернуться домой. До этого…

Она замысловато поиграла губами, изобразив поочередно три улыбки: виноватую, хитрую и счастливую.

– До этого он вернуться не сможет. С его слов, он не может подвергнуть своих близких такому риску.

– Какому? – непонимающе уставился на нее Гриша.

Он и правда не понимал, о каком риске речь. Все, что мог натворить, Денис уже натворил. Если проблема была в том, что на руках у него оставались краденые драгоценности, он мог бы их просто выбросить, утопить, зарыть в землю.

Что за понты?! Или жадность? Его или Викина? Он сам додумался, или она подсказала?

Гриша внимательнее присмотрелся к девушке. Вдруг появилось острое желание найти в ней следы патологической алчности. Это процентов на сорок понизило бы ее рейтинг. Это заставило бы его встряхнуться и посмотреть на происходящее здраво.

Не нашлось. Глаза смотрели просто, открыто. Губы, перестав улыбаться, снова прильнули к чашке. И встряхнуться у Гриши не вышло. Здравый смысл издох.

– Гриша, Денис сказал мне, что у тебя есть родственники среди ювелиров. Кажется, даже один из них держит ломбарды?

Он молча кивнул. И тут же послал своему приятелю сложносочиненное проклятие.

– Надо съездить туда и продать побрякушки, которые он взял в ювелирном магазине.

– Взял?! – Его голос неприятно взвизгнул, Гриша опомнился и зачастил чуть тише: – Ты что, не в курсе, Вика, что он их украл? И что после его визита в ювелирку там остался труп! Это… Это уже не забава. Это убийство! На этих побрякушках кровь!

Она слушала внимательно.

В темно-серых глазах не отразилось ни тревоги, ни страха. Кажется, ей было даже интересно. От скуки?

– То есть помочь ты не хочешь?

Вика осторожно поставила чашку на стол, послала в его сторону еще одну улыбку: нераспознаваемую, загадочную. И проговорила:

– Денис предполагал, что такое возможно. И поэтому подстраховался.

В животе сделалось холодно и больно.

Вика приступала к шантажу, он понял.

– Денис велел передать тебе, Гриша, что, если ты не захочешь помочь ему сбыть краденые драгоценности, он тебя сдаст как подельника. – Ее глаза наполнились сатанинским блеском, а губы едва заметно шевельнулись. – Как-то так, дружок.

Даниил Игоревич протяжно зевнул, повернулся на бок. Взгляд его уперся в женское загорелое бедро. Кожа была гладкой, нежной, слегка поблескивающей от пота. В его спальне было очень жарко. Он любил, когда в доме жарко. Не терпел сквозняков и холода. Сразу начинали ныть колени. При ходьбе хрустеть, как сухой хворост в чаще леса.

Чаща леса…

Вдруг некстати нахлынули воспоминания. Тот страшный летний день, когда он стоял коленями на вязанке хвороста в самом глухом углу большого леса во Владимирской области. Он стоял на коленях, закинув обе руки на затылок. Голова опущена, глаза зажмурены. Его тело тряслось так сильно, что хворост, на котором он стоял коленями, все время трещал. Этот треск напоминал ему электрические разряды, производимые странной машинкой для опытов на уроках физики. Глупо, но он думал тогда именно об этом. Потому что все остальное было невыносимо, безнадежно ужасным, чтобы думать о нем.

Его привезли в эту часть леса в багажнике, со связанными руками и ногами, с полоской скотча на губах. Его привезли сюда убивать. И пока ему рыли могилу двое угрюмых парней, он стоял на куче хвороста и трясся всем телом.

В этой части леса было так тихо, что Даниилу казалось, что он уже умер. Не было слышно ни пения птиц, ни шелеста кустов, потревоженных животными. Ни звука. Ничего, кроме потрескивания сухого хвороста.

Если бы он верил в Бога и знал молитвы, он бы непременно молился в те последние минуты. Просил бы отпущения грехов, умолял продлить ему жизнь и даже обещал бы все исправить.

Враньем бы, конечно, все это было. Потому что исправить ничего уже было нельзя. Он убил брата влиятельного человека. Убил неосторожно, не специально. И что? Это что-то меняло? Нет. И оживить его он не смог бы, как ни старался.

Он не верил в Бога и молитв не знал, поэтому не молился, не просил и не обещал. Он слушал хруст сухих веток под своими коленями и думал черт знает о чем.

Об уроках физики, на которых ему всегда было скучно и муторно, потому что время там тянулось бесконечно медленно вопреки всем законам. О бесполезных годах, проведенных в школе, ничего он там не почерпнул. Об одном из парней, меланхолично работающим лопатой.

Почему он о нем думал? Непонятно. Может, потому, что парень несколько раз посмотрел в его сторону странно, когда его волокли от машины к этой куче хвороста?

С жалостью или с сочувствием. Что-то такое показалось Даниилу в тот момент. Наверняка показалось, потому что потом этот парень, которого соратники называли Пашей, даже не взглянул в его сторону. Хотя Даниил мог этого и не знать. Он же стоял на коленях с зажмуренными глазами.

Тот миг, когда его жизнь должна была оборваться, он помнил до сих пор так четко, так явственно, будто случилось это не много лет назад, а вчера вечером или сегодня утром.

Он ничего не видел тогда. Он помнил лишь звуки. Помнил, как оборвался звук шорканья штыков лопат о сырую землю. Шаги. И приглушенный кашель того парня, которого называли Пашей.