В дверном проеме квартиры его встречал хозяин с тряпкой в руках. Он активно жевал, что-то спешно доедая, словно пытался скрыть следы преступления – наличия еды в доме при ее хроническом отсутствии.

– Оу! Кто к нам пришел! – На его лице сияла вселенская радость. Потом он резко сделал грустное лицо, притворно минорно закончил приветствие:

– И опять к нам…

Отыграв миниатюрный скетч, художник снова радостно и искренне улыбнулся. Он раскрыл пошире дверь, распахнул объятия и с кавказским акцентом утвердил свое гостеприимство:

– Заходи, гостам будэщщь! Поллитру принэсещщь – хозяином будэщщь!

– Вы же не пьете!

– Знаешь анекдот, когда муж с женой пришел в ресторан, та его шпыняет, мол, чего ты все пялишься на других женщин. Он ей: «Я вот язвенник, мне много чего нельзя. Но меню я могу хотя бы посмотреть?..»

Шкварчала яичница. Шипели розовые гренки на сковороде, которые вместо лопаточки переворачивались с боку на бок хромированной ладошкой мастихина с деревянной ручкой – «А что, удобно!..» Джезва пыталась выплюнуть из своего кованого чрева вздымающуюся кофейную пену. Несколько попыток были пресечены, но стоило художнику замешкаться, и ей это удалось. Терпкий запах горелого кофе заполнил кухню. Художник открыл фрамугу. Обед удался…

Они сидели и говорили о делах в цирке, сравнивали с театром. Незаметно перешли к современной литературе и поэзии.

– Стихи не люблю. В детстве, когда у родителей собирались компании, тут их много звучало. Перекормили… Тогда такая была эпоха – лирики-физики. Кого здесь только не было, вплоть до Окуджавы. Он сосед, в двух шагах жил от нас. Если разобраться, редко встретишь действительно настоящие строки, где есть чувства и мысль. В основном или заумный выпендреж, или рифмоплетство. Я не могу толком объяснить, чего я жду от стихов, что хочу. Скорее, могу сказать, чего не хочу. Поэзия – это что-то такое… – Художник задумался. – Поэзия это… Это… Если высокопарно – то это строки с потаенным смыслом, и не одним. Оплаканные душой. Обласканные и обогретые сердцем. Настоящая поэзия, как Любовь, как Счастье – штука тихая, малозаметная. Как воздух. Но если его нет – все умирает. Как-то так, если коротко. Короче, таких стихов в последнее время почти нет!.. Впрочем, сейчас покажу тебе кое-что из стоящего. Сам поймешь.

Художник полез в обшарпанный письменный стол, покопался.

– Я тут недавно, как специально, в бумагах своих нашел. Рукой твоего отца писано. Держи, дарю!

Пашка с трепетом взял в руки страничку из тетради в клеточку. Чернила выцвели, но видно было хорошо. Он вслух прочитал:

…В прощальном комплименте рук поднятых

Оставшимся прикажет долго жить,

И поколение мое шестидесятых

Парадным строем будет уходить…

– Для себя я тогда переделал на «пятидесятых». Это мой «призыв». Твой отец чуть помоложе будет. Был…

Он стихи писал. Это мне его подарок. У Валентины много их было. Целая тетрадь. Наверняка, и у твоей матери где-то припрятано. Он, помнится, песню сочинил, на гитаре учился играть, все тренькал, мотив подбирал. Подобрал… Там красивые слова были – чего-то про осень. Но пару строчек помню хорошо: «Первый день октября запорошен листвой. Первый день октября боль разлуки пророчит…». Трам-там-там, чего-то там еще, и финал: «С сентябрем расставаться не хочет…» Не расстался. Первого октября это случилось, как сейчас помню. Валя второго уже была в Москве, оттуда в Курск на машине. Как-то так. Вот тебе и первый день октября. Который оказался последним…

Ух!.. Даже выпить захотелось…

Глава двадцать вторая

Когда Пашка получил предложение от организаторов гастролей поработать сначала в Курском, а потом в Воронежском цирках, он не сразу согласился. Заволновался…

Оказаться там, где когда-то погиб его отец, и в городе, где тот родился, жил и похоронен, для Пашки было всегда тайным желанием. Но он его не спешил реализовывать. Как-то было… Даже непонятно как.

Он в юности в разные годы бывал в Воронеже на могилах Захарыча и своего отца. Стоял у ограды, пока дядя Веня с матерью прибирались. Те с гробничек и памятников сметали хвою, обтирали их от пыли, поливали цветы. Пашка смотрел, вслушивался в себя, в свои ощущения. И… ничего не чувствовал – тишина. Странно…

После двадцати его неудержимо стало тянуть в эти места. С каждым годом все сильнее. Но он сам себя тормозил, говорил, что не готов. Это же – эпицентр! А вдруг снова не поймет чего-то, не заметит, не прочувствует. Что-то невидимое не пускало, не разрешало. Запрещало. И вот, наконец, позволило…

Курский цирк стоял тихий и улыбчивый. Он улыбался каждому, кто к нему подходил. Вокруг фонтаны, прогуливающиеся зрители, развлекательные аттракционы – центр. Десять лет он простоял с выбитыми окнами, обшарпанный, с покореженным обугленным бетонным скелетом. Людям казалось, что жизнь сюда не вернется никогда. То и дело возникали разговоры о сносе калеки-погорельца. Но спустя пятнадцать лет смех и аплодисменты снова зазвучали в зрительном зале, на манеж вернулась жизнь. Цирк опять сиял огнями, как и прежде…

Когда Пашка по приезде первый раз подошел к цирку, его объял какой-то трепет. Здесь это случилось. Здесь…

Он пытался представить, как сюда влетают пожарные машины, как бушует на куполе пламя, как отец с Захарычем спешно выводят из горящего здания лошадей. Отец снова бросается в черноту дверного проема. И не возвращается…

Пашка сделал первый шаг по лестнице служебного входа.

– Пропуск! – Вахтер перегородил дорогу.

– Я приехал работать в новую программу.

– Имя, фамилия? – Явно бывший отставник без лишних разговоров и эмоций приготовил список с фамилиями.

– Жарких. Павел. Павлович…

– Жарких, Жарких… – Вахтер повел пальцем по списку сверху вниз.

Пашка всматривался в лицо дежурного, ждал, вот, сейчас, вспомнит, вскинет брови. История с пожаром была нашумевшей. Нет, не вспомнил…

– Есть такой, проходите. Вот ключ. Пропуск в отделе кадров выпишите. Потом мы будем вас всех в лицо знать, – Он широко улыбнулся и гостеприимно показал рукой, куда идти, отошел в сторону.

Пашка быстро распаковался в гримерке, разложил реквизит, развесил костюмы. Пошел по цирку. В отделе кадров выписал пропуск. Познакомился с инспектором манежа. Прошел, как положено, инструктаж по технике безопасности, где надо расписался. Посмотрел авизо, уточнил, когда начнутся репетиции. Программу еще не составляли – не все подъехали. Можно дня три гулять смело.

Пашка немного потоптался у инспекторской. Собрался с духом. Надо идти. Туда. К конюшне. Где это, он прекрасно знал. В этих типовых «гайках-шайбах», как прозвали подобные здания цирковые, все было одинаково во всех городах.