быть им ни судьей, ни прокурором. Теперь он сам вступал во взрослую жизнь, полную таинств, будущих эмоций и переживаний. Настал его час! Он хотел понять. Почувствовать. Предугадать…

…Весна сюда пришла буйная. Черноземный край с великим удовольствием купался в россыпи лучей южного солнца. Щедрое светило пригревало землю как-то радостно, с азартом. Теплый ветер шевелил Пашкины волосы.

Он вслушивался в тишину погоста, в тонкий эфир двух могил, загадочных, с таинственным прошлым, недоступным его сознанию, звенящих лишь тонкой струной генетической памяти. Пашка вслушивался, ждал, что вот-вот начнется диалог с отцом. Он, наконец, услышит. Откроется тайна его жизни и смерти. Обстоятельства последней он давно знал. Но каким был его отец, как жил, что чувствовал, о чем мечтал, кого по-настоящему любил – вот что хотелось познать. По существу, глядя на портрет отца, он хотел открыть себя – кто он, какой?..

Могилы отца и Захарыча представляли собой квадрат кованой черной ограды, которую окружали старые высоченные сосны. Две гробнички, укрытые ковром рыжей смоляной хвои. Цветы, цветы…

Тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием розовых стволов от налетавшего ветра со стороны сонного Дона. Терпкий запах хвойного леса. Два полированных гранитных памятника. На одном древняя фотография в овале, где улыбается лихой чубатый казак. Дата, фамилия. Ниже рисунок приоткрытого в ножнах боевого клинка. Захарыч… На другом искусная гравировка. Портрет. Красивый лик молодого парня. Жонглерские кольца, летящие с рук, которые в конце превращались в птиц, устремленных к солнцу. Отец…

Могилы были ухоженными. Чувствовалась заботливая рука близкого человека. Все эти годы постоянно за ними следила Валентина. Она и монастырь выбрала в Воронеже, только чтобы быть всегда рядом. Хоть так…

Валентина первые годы, с благословения игумении, имела возможность на несколько часов покидать стены монастыря, чтобы в праздники и годовщины убираться на могилах Павла Жарких и Никиты Захаровича Стрельцова. Ее Пашки. И Захарыча – человека, которого она знала по цирковой жизни со своего рождения. Той жизни. Далекой. Давно прожитой…

…Матушка Серафима, игумения Алексеево-Акатова женского монастыря, дотронулась до его лица и тут же отдернула руку, словно обожглась – забылась!.. «Да не возлюбиши ниже отца, ниже матерь, ниже братию, ниже коего от своих, паче Бога…»

Глаза ее с жадным трепетом и сокрытой болью рыскали по лицу Пашки, находя знакомые черты и отметая лишнее. Последний раз они виделись лет семь назад. Тогда она еще была простой монахиней.

Сейчас перед ней стоял молодой статный мужчина. Пашка возмужал, вытянулся. Полная копия Павла-старшего. Все эти долгие годы монастырской жизни монахиня Серафима пыталась заглушить память, желания. Воевала с собой. Ждала… Ум противился, а Душа жаждала и ждала невероятного. Увидеть своего Павла снова. Хоть на секунду, на крохотное мгновение!.. Кажется, дождалась… Грех? Искус? Кто ведает – слаб человек… Любовь – Великое Таинство, неподвластное человеку, его разуму. Безграничное в своем определении и ощущении. Всепобеждающее…

– Пашенька! Паша… – Она смотрела на него, но явно видела другого человека. Подбородок ее задрожал, но она справилась.

– Господи! Как же ты похож на своего отца! Тот же мягкий баритон, те же интонации, построение фраз! Движения… Ты же его никогда не видел!.. Велик Господь!..

Пашка смущался под пристальным взглядом монахини. Чувствовал себя как на исповеди, к которой не был готов.

Он, вдруг, понял, зачем приехал. Ему нестерпимо захотелось поведать матушке Серафиме обо всем, что наболело за эти годы, что мешало жить. Подчас о глубоко личном. И он говорил, говорил, о прошлом, о настоящем. Попытался было завести разговор об отце, но, увидев враз потемневшие глаза Серафимы, осекся, сменил тему.

– Ты так молод! На плечах еще ничего не висит спудом, кроме ангелов. Жизнь твоя только начинается. Постарайся, душа моя, не совершать ошибок, на исправление которых может не хватить времени. Я их в своей жизни сделала предостаточно. Тяжкий груз… Но это был мой путь. Путь странный, туманный. Путаный. Лукавый водил, а Бог направлял, спасал. Это был путь к самой себе. У каждого он свой…

Преподобный Иосиф Исихаст научал: «Не ищи в своих скорбях утешения у людей, и получишь утешение от Бога…»

Жизнь, Пашенька, – шарик жонглера, который взлетает под купол, попадает в ослепивший тебя луч световой пушки и исчезает. Возвращается из темноты, когда не ждешь. Нам кажется, что все всегда случается неожиданно. Это не так. Ты – жонглер, знаешь: криво бросишь – криво и прилетит… Главное, поймать тот самый шарик, чтобы он не пролетел мимо рук твоих, как и твоя жизнь…

Пашку поражала красота зеленых глаз монахини. «Как у Маюши!» – мелькнуло в его мозгу. Ни с чем подобным он больше не мог сравнить, потому что ничего подобного никогда в своей жизни не видел, кроме как у своей кошки. Глаза Серафимы так же притягивали, манили, топили в своих потаенных глубинах. Он понимал, что неприлично пялиться на взрослую женщину, тем более монахиню, но ничего не мог с собой поделать. От этих глаз на светлом лике, обрамленных черным монашеским апостольником и высоким клобуком, невозможно было оторваться. «Да, папа… Понимаю теперь тебя…»

– Тетя Валя!.. О-о! Мм-м… Что я несу! – Пашка засуетился, не зная, как выпутаться из щепетильной ситуации. – Простите! Матушка Серафима! – Пашка потерялся, смутился из-за возникшей неловкости. Дома ее все продолжали звать Валентиной.

– Давно так меня никто не называл. Уже стала забывать… Что ты хотел спросить, душа моя?

– Даже не знаю, удобно ли?

– Говори.

– Вас там, – Пашка кивнул за ограду, – до сей поры вспоминают. Равного «Ангелам» воздушного полета в цирке нет и сейчас. Такое рассказывают, какой вы были, аж не верится! Почему вы так рано ушли… в монастырь?

Матушка Серафима задумалась, немного помолчала. Отвела глаза в сторону.

Всплыли кадры прошлого. Неожиданная смерть ее отца Виктора Петровича. Сотни людей на похоронах мастера манежа – великого полетчика. Моментально постаревшая, какая-то скукожившаяся мать среди толпы. Странная любовь родителей. Любовь кинодивы, блистательной театральной красотки-сердцеедки с артистом цирка. Какая-то израненная любовь, исковерканная, больная, растянувшаяся на всю их жизнь. Жизнь порознь. Мать – известная артистка театра и кино, с именем, с которым выросло не одно поколение, как-то вдруг, в одночасье, после тех похорон, перестала сниматься, бросила все роли в театре. В дверном проеме богатой квартиры – в смятых тапочках, непричесанная, с бокалом в руке без изящного маникюра и привычных драгоценностей на пальцах… На ее похороны пришли лишь трое старых поклонников. Она пережила своего бывшего первого мужа всего на полгода… Вслед Пашка с Захарычем. Ее Пашка…

– Почему… – Матушка Серафима повторила вопрос, думая, как ответить. – Господь призвал… Здесь теперь