никакое искусство предложить не способно. Разумеется, сами Вы только о том помышляли, чтобы злоупотребления заметить и исправить, а тех, кто жизнь свою посвящает нелегкому труду – облегчению беднякам их страданий, – ободрить. Но совершили Вы, конечно же, нечто большее. Вижу я, как Вы по этим залам проходите, останавливаетесь у постели несчастных, расспрашиваете всех сочувственно. Вижу на лице Вашем выражение (так хорошо мне известное) глубокой чувствительности Вашего сердца. Прочли ли Вы на лицах страдальцев то впечатление, какое на них сделали? Ощутили ли, насколько их страдания облегчили? Могу ли в этом сомневаться? О, прошу Вас, расскажите мне об этом. Опишите мне без ложной скромности, без утайки чувство, Вашей душой владевшее. К чему скромничать? Все равно никогда Вы себя таким прекрасным не изобразите, каким я Вас вижу. Предстали перед Вами в этой больнице все разновидности бедствий, которым человечество подвержено: бедствия физические, бедствия умственные, бедствия нравственные. Вы повсюду следы своего присутствия оставили. Когда бы Тит одну из таких больниц посетил в день, который он потерянным объявил, не сказал бы он прославленной фразы, которую нам история сохранила и которая монарху должна служить вечным укором[402].

Не могу я больше в Петербурге трудиться над делами, дорогими Вашему сердцу и бесконечно дорогими моему. Но Вы можете. Не забывайте, что только на Вас надеюсь, только Вам доверяю. Употребите Клингера, чтобы двухмесячная отлучка министра даром не пропала.

Приветствую Вас всей душой, мой Герой! Люблю Вас – куда больше, чем самого себя.

Паррот

Одно слово, прошу Вас, о предмете письма, которое я Вам перед самым отъездом написал. Без этого не могу я отчет в своих расходах дать вовремя. Простите мне эту просьбу, как, надеюсь, простили мне прежнюю о предоставлении средств[403].

74. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Дерпт], 10 июля 1805 г.

Государь,

Я по-прежнему только Вами занят. Сердце мое и ум все, что я чувствую, все, что делаю, с моим Возлюбленным связывают. Вы также обо мне думаете, о наших беседах. Это мне сердце подсказывает. Но Вы мне об этом ничего не говорите. До сих пор ни единого слова от Вас не получил. Оставляете Вы меня в неведении касательно своих занятий, а как я от своих идей отступиться не могу (для этого пришлось бы мне прекратить Вас любить и любить добродетель), вынужден я Вам напомнить о вещах, которые Вы без сомнения и сами помните. Мой Александр! Продолжайте ценить наши сношения. Ведь их источник – сердце Ваше.

Знаю я, разумеется, что Вы заняты постоянно. Но ради себя самого, ради Вашего сана обязаны Вы себе доставлять минуты сосредоточения, когда душа Ваша, оторвавшись от всего, что ее окружает, над Вашей Империей воспаряет, от отдельных предметов удаляется, чтобы лучше их все вместе обозреть. О нескольких таких минутах я Вас и прошу. Посвятите их дружбе. Знаете Вы, сколь они для меня священны. Ужаснулся бы одной только мысли их во зло употребить. О мой Александр, когда любишь, все страсти умолкают.

Какова судьба Комитета по принятию прошений[404]? Когда бы я во всем свете не любил лишь Вас одного, мучил бы Вас напоминаниями о нем. Когда бы любил одно лишь человечество, мучил бы Вас еще сильнее. Судите же сами о моих убеждениях и о нетерпении моем, задержками распаляемом. Быть может, Вас внезапная кончина Рота останавливает, на коего оба мы рассчитывали. Меня это несчастье опечалило глубоко, и по сей день судьба этого несчастного из ума не выходит. Коварные враги отца его изгнали и память изгнанника опорочили. Юноша, едва выйдя от отроческого возраста, отправляется вглубь Империи, чтобы на пропитание несчастного родителя заработать. Затем без связей и покровителей является в Петербург адвокатским ремеслом заниматься. Собственным талантом добивается места секретаря генерал-губернатора Нагеля. Когда тот в немилость попал, получает место гражданского цензора в Риге, которое прежде подлый Туманский занимал. После Вашего восшествия на престол просит о реформе сей цензуры, беспримерное устройство которой его собственным правилам постоянно противоречило. Не добившись реформы, в отставку вышел и возвратился в Петербург к прежнему своему занятию. Видел я там, как он права угнетенных отстаивает и собственными деньгами несчастным помогает по несколько лет – и в ответ только неблагодарность получает. Министр юстиции Державин к нему обратился с просьбой начертать проект новой корпорации – императорских адвокатов. Коварство врагов лишает его одной из тех должностей, каких он по стольким причинам заслуживал. Работал он над актом постановления для нашего Университета, переводил устно и письменно. Затем я его помощью пользовался, когда составлял в подробностях проект Комитета по принятию прошений. Сообщил он мне существующие формы, потом частично проект написал и целиком перевел. – В тот миг, когда предстояло ему получить должность, чувствам его и знаниям подобающую, в тот миг, когда мог он получить вознаграждение за жизнь, полную превратностей, смерть всему конец положила. Простите мне этот очерк жизни человека несчастливого, который, трудясь столь долго на поприще, где все другие богатели, оставил вдову с четырьмя детьми без средств, без помощи и в страхе, что вот-вот ограбят ее окончательно те самые, кому ее муж столько пользы приносил. Обязан был я о его жизни рассказать, поскольку открывал уже Вам его добрые свойства, которые люди могущественные, из корысти на него клеветавшие, очернить стремились.

На место в Комитете, которое Роту прочили, поставить можно было бы графа Людовика Платера, коего я бы Вам и раньше предложил, когда бы предвидеть мог, что он в Петербурге обоснуется. До приезда его был я уверен, что он в Польше останется командовать дирекцией казенных лесов. Но как Вы ему уже две должности поручили, не достанет у него сил на третью. А между тем весьма желательно было бы юношу прямого и просвещенного в Комитет по принятию прошений назначить; посему попросил бы я Вас в число должностей, в параграфе 2 означенных, включить должность прокурора, то есть надзирающего лица. Не знаю я для Вас там лучшего представителя. Я с ним уже около семи лет знаком. Сражался он под началом Костюшко, а теперь будет русским патриотом. Глубоко людей любит и наделен в превосходной степени чувством справедливости. Могли бы Вы ему вместе с князем Голицыным первоначальное устройство вверить. Место, предназначавшееся Роту, мог бы занять молодой граф Георг Сиверс; ему около 27 лет, Платеру он близкий друг, имеет познания разнообразные и зрел не по годам. В течение двух лет он в Дерпте, можно сказать, у меня учился,