Нет зализанной пошлости, есть здоровая откровенность живой непосредственности. Зритель первых рядов, который брезгливо подожмёт губы, должен проверить себя: не говорит ли в нём остаток наследственного или нажитого БАРСТВА, сомнительного эстетства и трусости. Спектакль должен быть проверен прежде всего на рабочем зрителе. Но до этого зрителя пьеса дойдёт уже будучи обкорнанной, зализанной, изуродованной. Мною и Кавериным принимаются во внимание многие дельные указания, но не все. Есть сцены (напр., полицейского архангела с девушкой), удаление которых для нас непереносимо. Мы просим строгого и окончательного просмотра пьесы, которая — на что у нас имеются данные — будет иметь успех именно у того нерафинированного зрителя, для которого мы создавали и оформляли пьесу, и будет первым шагом к созданию театра народных зрелищ, театра феерии, мелодрам, патетических представлений, балаганных площадок, словом, всех тех форм, которые наиболее доходчивы к массовому зрителю. Как агитатор, я видел перед собою новое широкое поле, новые способы воздействия зрительно-агитационного. Новизна и смелость моего первого „художественного балагана“, вызвав восторги одних, приводят в раздражение других. Орудуют активно — последние. Вокруг пьесы образуется нездоровая атмосфера. Я уже видел 180-градусные повороты в оценке: „великолепно, но знаете…“ И — оглядка. Не будет ли какой установки. Пока явная установка — на свистопляску. По инерции. Я, еле державшийся от работы и треволнения на ногах, вчера свалился. Ушёл из театра, махнув рукой на всё. Спектакль отложен снова на несколько дней. По городу ползут слухи.

Убийство пьесы — в связи с рядом других тяжёлых обстоятельств — приобретает для меня значение полнейшей творческой катастрофы в момент, когда я весь ушёл в работу по созданию оперы к 15-летию Окт[ября] и пантомимы об электрификации Волги. Масса планов. И всё это рушится.

Вы видите, что мне ничего не оставалось, как писать это письмо. Придите, посмотрите и судите» (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. И. Д. 702. Л. 66–66 об. Машинописный подлинник на бланке «Демьян Бедный. Москва. Кремль». Подпись — автограф. Имеется штамп: «Прот. П. Б. № 97. п. 25/2». Есть подчёркивания).

Сам Иосиф Виссарионович на премьеру ожидаемо не пришёл, но и без внимания обращение не оставил. 17 апреля 1932 года Политбюро поручило выездной комиссии в составе К. Е. Ворошилова, А. Енукидзе, А. П. Смирнова, Шмидта присутствовать на спектакле и дать ему свою оценку. Участие наркома по военным и морским делам Клима Ворошилова в комиссии предопределило её положительное заключение. Вместе с художниками-баталистами поэт входил в круг деятелей культуры, опекаемых легендарным командармом. Секретарь Президиума ЦИК Авель Енукидзе, по слухам, отдававший всё свободное время театру академическому, поэтому его мнение об антирелигиозном балагане на сцене тоже было предрешено, но было оформлено в докладе в Политбюро ЦК ВКП(б) как особое.

19 апреля 1932 года партийная комиссия, по итогам просмотра спектакля, резюмировала: «По поручению ЦК мы просмотрели сегодня в театре „Мюзик-Холл“ пьесу Демьяна Бедного „Как 14-я дивизия в рай шла“. Пьеса наполнена острым антирелигиозным содержанием, смотрится легко и с большим интересом, вызывает массу здорового смеха. Ничего предосудительного пьеса не содержит». Но, несмотря на положительное заключение, И. В. Сталин высказался более чем однозначно: 7 июня он написал Л. М. Кагановичу: «Удалось, наконец, прочесть пьесу Демьяна Бедного „Как 14-я дивизия в рай шла“ (см. „Новый мир“). По-моему, пьеса вышла неважная, посредственная, грубоватая, отдаёт кабацким духом, изобилует трактирными остротами. Если она и имеет воспитательное значение, то, скорее всего, отрицательное. Мы ошиблись, приложив к этой плоской и нехудожественной штуке печать ПБ. Это нам урок. Впредь будем осторожны, в особенности в отношении произведений Демьяна Бедного».

Лазарь Каганович 12 июня 1932 года ответил генсеку: «Насчёт оценки „Демьяновой ухи“ я с Вами целиком согласен. Я прочитал и старую, и новую вещь, новую он сделал ещё более грубо и халтурно. Для того, чтобы быть народным, пролетарским писателем, вовсе не требуется приспособленчества к отрицательным сторонам наших масс, как это сделал Демьян Бедный. Я удивляюсь прямо, как Ворошилов мог быть в восторге от этой вещи, тем более что у Демьяна в пьесе много двусмысленностей». [1.235]

Как бы там ни было, агитка успешно была представлена зрителю, была напечатана в журнале «Новый мир», благодаря чему и получила скандальную известность. О выявленном в тексте баллады плагиате никто больше не вспоминал.

О творчестве «мужика вредного» снова вспомнили уже после его смерти и снова на уровне ЦК ВКП(б). 24 апреля 1952 года Центральный Комитет принял постановление «О фактах грубейших политических искажений текстов произведений Демьяна Бедного», в котором указывалось, что при составлении и редактировании сборников произведений Демьяна Бедного, изданных Гослитиздатом и Воениздатом, были «допущены произвол и самоуправство в обращении с текстами, в результате чего многие его стихи напечатаны с грубейшими политическими искажениями в ряде случаев до либерально-буржуазной фальсификации текстов Д. Бедного». Как установила очередная партийная комиссия, составитель сборников включил в них варианты произведений, забракованные самим поэтом, не считаясь с тем, что автор улучшал свои произведения, а в ряде случаев вносил в них исправления под влиянием партийной критики. Редактор Воениздата при редактировании одного из сборников не только не устранил допущенных составителем искажений, но самочинно сократил некоторые произведения — снял важные по политическому значению эпиграфы к ним, в результате ряд произведений Д. Бедного «по своему политическому содержанию оказался ухудшенным, а иногда и политически искажённым». На конкретных виновников допущенных нарушений были наложены взыскания. ЦК ВКП(б) обязал Главполиграфиздат, который в то время руководил издательским делом в стране, навести в издательствах необходимый порядок, исключающий возможность «повторения произвола в обращении с текстами художественных произведений».

Принимая во внимание правовую вольницу, традиционно царившую в благодарном деле перевода иностранных литературных произведений на русский язык, то есть в ситуации, когда автор оригинального произведения в СССР был в принципе лишён права на защиту сознанного им интеллектуального продукта, баталии за авторские права развернулись теперь между переводчиками.

К одной из них оказался причастен Осип Эмильевич Мандельштам.

Как известно, для абсолютного большинства советских писателей и поэтов, не вписавшихся в партийный мейнстрим, заказ на перевод того или иного зарубежного произведения нередко был единственным заработком. По воспоминаниям Анны Андреевны Ахматовой, сам Мандельштам не любил переводов: «О. Э. был врагом стихотворных переводов. Он при мне на Нащокинском <переулке> говорил Пастернаку: „Ваше полное собрание сочинений будет состоять из двенадцати томов переводов и одного тома ваших собственных стихов“. Мандельштам знал, что в переводах утекает творческая энергия, и заставить его переводить было почти невозможно». [1.15]

О. Мандельштам

И тем не менее 3 мая 1927 года О. Мандельштам подписал с крупным частным издательством «Земля и фабрика» (ЗИФ) договор на обработку, редактирование и