Кроме уколов, давали еще таблетки, три раза в день. Он неглотал, так же, как в интернате, ловко прятал за щекой, а потом выплевывал. Нооднажды проглотил нечаянно, хотел побежать в туалет, сунуть скорей два пальца врот, чтобы вырвало. Но стало лень бежать, и сил не было. Один раз – ничегострашного, решил он. А вечером опять нечаянно проглотил две таблетки.

«Надо отсюда сматываться, – думал Коля, – иначе станешьовощем или пнем».

Однако думалось ему как-то вяло, тяжело. В мозгу стоялплотный туман, такой же сизый, как небо за окном, как лица «овощей». Ипочему-то все время хотелось есть. Голод сделался главным чувством и рос скаждым днем, заслоняя все остальное – ненависть, страх, отчаяние.

Славика перевели куда-то на другой этаж. Теперь вместо негона соседней койке лежал совсем маленький мальчик, не старше шести. Он ни с кемне разговаривал, только плакал, накрывшись с головой одеялом.

Как-то за ужином, с дикой жадностью слизывая комочки картофельногопюре с тарелки, он вдруг услышал:

– Козлов, не делай этого. Перестань. Он поднял глаза. Надним стоял Славик.

– Меня завтра выписывают, – тихо сказал он, – я больше сюдане попаду. Сбегать не буду. Нет у меня никакой мамы. Если и была, то бросиламеня, сволочь, и искать ее нечего. А я выдержал, Козлов, выдержал. Морду никомуне набил, вел себя тихо. И меня выписывают, назад в интернат. Я отойду отуколов, стану опять нормальный. А ты, Козлов, не вылизывай тарелку, как собака.С этого все начинается.

Он ушел, не оглядываясь. Коля смотрел ему вслед и думал: какже не вылизывать тарелку? Жрать-то хочется, а там столько остается. Как же невылизывать?

Однажды Коля проснулся среди ночи от того, что простыня подним была мокрой. Он сначала не сообразил, что произошло, а потом его вдругобожгло, как каленым железом. Нет. Вот этого не будет. Никогда.

В интернате таких называли писунами. Над ними издевалисьвсе, кто как хотел. Лучше умереть, чем стать писуном, или пнем, или овощем.Славик прав, нельзя вылизывать тарелку, как собака. С этого все начинается.Славик выдержал, и он выдержит, тоже отойдет от уколов.

Коля тихо встал, содрал с койки мокрую простыню, под которойбыла рыжая клеенка, прошел на цыпочках в коридор. Дежурная сестра спала засвоим столиком, уронив голову на руки. Из открытой двери ординаторской слышалсяприглушенный смех. Там пили чай фельдшер и дежурный врач. Коля бесшумнопрошмыгнул мимо, никто его не заметил.

В пустой умывалке мерцал мутный люминесцентный свет. Коляпостирал простыню в раковине, аккуратно развесил на раскаленной батарее. И сталотжиматься на кафельном полу, повторяя шепотом:

– Я не буду писуном. Я не буду овощем. Раз, два, три… Я небуду пнем… четыре, пять, шесть… Я всех ненавижу… семь, восемь, девять…

От слабости дрожали руки, пот тек в глаза, голова кружилась,хотелось лечь на холодный кафельный пол, распластаться, как тряпка, и ни о чемне думать. Но он продолжал. И пока не отжался двадцать раз, не позволил себепередохнуть. А потом умыл лицо ледяной водой и сделал еще десять приседаний.

Утром за завтраком он старался есть красиво и опрятно, неспеша, не пачкая лицо кашей. Искушение вылизать тарелку было сильным, кашакончилась, а есть все еще хотелось. Но Коля отнес тарелку в мойку. А в обедбыло уже легче с собой справиться.

Ночью он дождался, когда в коридоре станет тихо, прошмыгнулв умывалку. Удалось отжаться уже двадцать пять раз и сделать двенадцатьприседаний…

Через три дня его выписали. Оказывается, он провел вбольнице всего две недели. Теперь он знал точно, что больше никогда сюда непопадет. Ни за что на свете.

Но так думали многие интернатские дети после первой «ходки»в психушку. И многие попадали туда вновь, до тех пор пока вообще не переставалио чем-либо думать.

Оставаться нормальным среди олигофренов, умным среди дураковочень трудно, особенно когда тебе только девять лет и ты еще не отошел отуколов, в голове тяжелый туман, руки слабые, а все вокруг только и ждут, чтобыты сорвался.

Вся интернатская жизнь состояла из бесконечной цепи взаимныхзлобных нападок и провокаций. Никому нельзя было верить. Дети продавали другдруга моментально, из страха перед наказанием или за половинку печенья, закарамельку, за любой съедобный кусок. Коля научился легко справляться сголодом. Он знал, есть удовольствия куда более яркие, чем половинка печенья.

Например, за сладкий кусок можно заставить какого-нибудьненавистного «домашнего» ребенка покукарекать на уроке, на глазах у всехслизать твой плевок, вытащить несколько рублей из кошелька учительницы. Ноособенно приятно было потом не дать «домашнему» этот заслуженный сладкий кусок.

Если в результате возникала драка, Коля старался подманитьобманутого, доведенного до истерики однокашника поближе к учительской, ловкоуворачивался от ударов, мог сам врезать, но только так, чтобы никто не видел.Очень быстро драчунов разнимали. И всегда виноватым оказывался не Коля.

Почувствовав в нем опасность и силу, к нему стали тянутьсямальчики, нуждавшиеся в лидере. Он быстро сколотил вокруг себя нечто вродесвиты. В свиту входили только детдомовские, всего пять человек, пять избранных,которые подчинялись Коле Козлову беспрекословно. Тень его силы падала на этихпятерых счастливцев, их тоже боялись, им тоже подчинялись остальные. И за этоони готовы были жизнь отдать за своего жестокого лидера.

Он умел выкручиваться из самых сложных передряг, которыезатевал иногда с помощью свиты, иногда сам. Но всегда только он один понимал,что происходит, сознательно наслаждался бешенством больных детей ирастерянностью усталых издерганных взрослых. В скучной интернатской жизни Коляразвлекался, как мог. И вместе с ним развлекалась маленькая верная свита.

Иногда он выбирал какого-нибудь «домашнего» ребенка, какправило, самого благополучного, спокойного, и начинал методично издеваться надним. Ночью кто-нибудь из свиты мочился в баночку, потом это выливалосьпотихоньку в постель к выбранной жертве. И тут же раздавался крик:

– Ой, не могу! Воняет! Писун! Вонючка!

В итоге ребенок бился в истерике, пытаясь доказать, что онне «писун», доводил себя и воспитателей до исступления. И в конце концовоказывался в больнице.

Изобретательность маленького пахана не знала границ.

Было так забавно среди ночи устроить подушечный бой вспальне, довести легко возбудимых олигофренов до полного безумия, а потомсамому тихонько выскользнуть, разбудить дежурного воспитателя и сообщитьиспуганным доверительным шепотом:

– Мария Петровна, посмотрите, что там творится. Они все сума посходили.