– Козлов! – завопил ему вслед кто-то из одноклассников. –Поймают, в психушку отправят!

«Пусть! – думал он и несся по коридору так, что ветерсвистел в ушах. Пусть в психушку! Только бы не раздевали догола при всех! Хуженичего не бывает».

Но довольно скоро он понял, что ошибся. Бывает значительнохуже.

Наперерез ему уже бежал воспитатель старших классов,здоровенный молодой мужик. Снизу по лестнице тяжело топал дворник Макарыч. Собеих сторон подступали опомнившиеся и разъяренные воспитательница смедсестрой. Он знал, сопротивляться бесполезно, но все равно, когда егосхватили, продолжал брыкаться, умудрился укусить Макарыча за палец до крови.

Через двадцать минут, привязанный к носилкам специальнымикожаными ремнями, он лежал в фургоне детской психиатрической перевозки, но всееще извивался, брыкался и поливал фельдшера с врачихой отчаянным матом.

– Не ори, уколю, – предупредила врачиха.

– Да пожалуйста! Я не боюсь! Все равно буду орать, – буркнулКоля и продолжил матерную тираду.

Машина встала на светофоре.

– Не боишься? – Врачиха нехорошо ухмыльнулась. – Давай-ка,Василек, аминазинчику ему двадцать миллиграмм, внутримышечно.

Фельдшер молча наполнил шприц, выпустил воздух, ловкоповернул привязанного Колю чуть на бок, приспустил штаны, мазанул по кожеваткой со спиртом и быстрым движением всадил иглу.

Было больно, но не слишком. Сначала он вообще ничего непочувствовал. Однако довольно скоро у него закружилась голова, во ртупересохло, тело сковала какая-то противная потная слабость, а главное, свелоноги и руки, как будто он сразу все отсидел. И совершенно пропала охота орать.

«Нет, это не ерунда, – думал он, пытаясь преодолетьотвратительные ощущения, – теперь я понимаю, почему все боятся. Это в сто разхуже, чем таблетки».

Таблетки можно потихоньку выплюнуть. Ядовитую гадость изтела не выдавишь. Она моментально всасывается и делает из тебя придурка. Отукола тупеешь и слабеешь. А сколько их будет в больнице?

Надо стать тихим, шелковым. Пусть они думают, что он всепонял. Пусть они забудут, как он дрался и вопил.

Коля закрыл глаза и притворился, будто спит. В приемномпокое воняло марганцовкой. Кафельные стены делали голоса гулкими, а крикотдавался эхом.

– Не надо! Пустите меня! Я больше не буду! Домой хочу!А-а-а! – Худющая бритая наголо девочка лет десяти, совершенно голая, извиваласьв руках двух теток в белых халатах и в марлевых повязках на лицах.

Тетки пытались натянуть на нее больничную проштампованнуюрубаху с рукавами до полу. Она брыкалась, норовила укусить, оттолкнуть локтямии кулаками. Но тетки были сильнее. Их двое, она одна. Они быстро и ловкосправились с девочкой, натянули рубаху, рукава связали за спиной. Девочка ужене орала, а тихо, безнадежно всхлипывала.

– Я больше не буду, тетеньки, отпустите домой к маме. Менямама ждет, волнуется. Отпустите.

– Ну что ты врешь, Колпакова, – устало вздохнула одна изтеток, – какая мама? Ты же детдомовская.

В ответ девочка тихо завыла, как больной щенок. Тетки быстроувели ее.

«Ну и дура», – подумал Коля, проводив девочку равнодушнымвзглядом.

Он послушно дал себя раздеть, помыть в облупленной,коричневой от марганцовки ванне. Он даже помогал, приветливо улыбался пожилойняньке и думал о том, что мог бы с такой вот бабулькой справиться одной левой,если б захотел. Да что толку? Мигом набегут мощные тетки, дядьки-санитары.

Нянька натянула на него обычную рубаху с короткими рукавами.

– Вот хороший мальчик, тихонький, – приговаривала она,провожая его в палату.

Из десяти коек была свободна только одна, у окошка. Туда иположили Колю. Он не успел разглядеть своих соседей. Пришел врач, маленький,щупленький, в смешных круглых очечках, висевших на кончике длинного носа.

– Ну что, Коля Козлов, драться будем? – спросил он.

– Не будем, – Коля виновато потупился, – я был не прав. Яхочу попросить прощения у всех, кого обидел.

Врач взглянул на него с интересом. Действие укола еще непрошло, соображал Коля с трудом. Но чутье не подводило. Надо понравиться этомухлюпику. От него многое зависит. Коля сразу возненавидел хлюпика за это. Ноопускал глаза и изображал раскаявшегося тихоню.

Он спокойно и разумно отвечал на вопросы, дал себяпослушать, осмотреть. Врач снисходительно потрепал его по загривку и ушел. Апотом пришла сестра со шприцем. Стиснув зубы, дрожа от ненависти, Коля дал себяуколоть.

– Ты думаешь, ты здесь самый умный? – спросил мальчишка ссоседней койки. – Вон, такой же умный лежит.

Коля взглянул туда, куда указывал сосед. Там, бессмысленноулыбаясь и раскачиваясь, как неваляшка, сидел парень лет восьми с дебильнымлицом.

– Овощ, – прокомментировал сосед, – говно свое ест. Тожеумный был, тихий, все терпел. Но не выдержал, выхватил однажды шприц у сестры ивсадил ей в ногу. Теперь овощ. А вон тот, тоже умный, окошко ночью в коридоревышиб. Сбежать хотел. Тоже овощ. Дрочит с утра до вечера.

– Аминазину! Аминазину мне! – заорал кто-то из другого концапалаты.

Невероятно жирный парень сполз со своей койки и забился наполу, задергался, завизжал, как поросенок. В палату тут же вошли санитар исестра со шприцем наготове. Толстяка водрузили назад на койку, вкололи полныйшприц. Он затих.

– Тоже овощ? – шепотом спросил Коля соседа.

– Пень.

– Это как?

– Отсюда в психоневрологию пойдет, в интернат. Наинвалидность.

На этот раз вкололи что-то другое, не аминазин. Захотелосьспать, глаза закрывались сами собой. Но надо было договорить с соседом,единственным нормальным на всю палату. Раз он сумел таким остаться, значит, сним надо договорить, чтобы все знать заранее.

Звали его Славик. Он был старше Коли на год. Такой жедетдомовский, с таким же диагнозом.

– А ты? – спросил Коля, тараща глаза, чтобы не закрывались.– Ты как овощем не стал?

– Я пока терплю. Но скоро не выдержу. Я здесь уже в третийраз лежу за этот год.

– За что?

– Сбегаю. Не могу. Маму хочу найти.

«Такой же, как все», – с презрением подумал Коля и сам незаметил, как уснул.

Когда он открыл глаза, был тусклый рассвет. Кусок сизогозимнего неба сквозь зарешеченное окно, обход, целое стадо врачей и сестер вбелых марлевых масках, опять укол, потом завтрак, такой же, как в интернате: рисоваякаша, жидкое приторное какао, кубик масла в капельках воды на ломте серогохлеба. За столом многие ели кашу руками или лакали из мисок, как собаки.