И все же, как ни странно, писаря были всего только «нижниечины». И Гаврик собственными глазами видел, как однажды на углу Пироговской иКуликова поля генерал с серебряными погонами бил писаря по зубам, крича грознымголосом:

– Как стоишь, каналья? Как-к с-с-стоишь?

И писарь, вытянувшись и мотая головой, с вылупленными, как упростого солдата, светлыми крестьянскими глазами, бормотал:

– Виноват, ваше превосходительство! Последний раз!

Вот это двойственное положение и делало писарей существамистранными, прекрасными и вместе с тем жалкими, как падшие ангелы, сосланные внаказание с неба на землю.

Была также очень интересна и жизнь простых караульныхсолдат, помещавшихся рядом с писарями.

У солдат тоже было два естества.

Одно – это когда они стояли попарно, в полной караульнойформе с подсумками, у алебастрового штабного подъезда, каждую минуту лиховытягиваясь и делая по-ефрейторски «на краул», то есть отводя немного в сторонухорошо смазанный салом штык, перед входящим или выходящим офицером.

Другое естество было простое, домашнее, крестьянское, когдаони сидели в казарме, пришивая пуговицы, чистя сапоги ваксой или играя в шашки,а по-ихнему – «в дамки».

На окнах у них вечно сушились миски и деревянные ложки,лежало много объедков черного солдатского хлеба, которые они охотно отдавалинищим.

С мальчиками они разговаривали также охотно, но задавалитакие вопросы и произносили такие слова, что у мальчиков горели уши и они вужасе разбегались.

Оба двора, покрытые асфальтом, как нельзя лучше подходилидля игры в классы. По асфальту можно было превосходно чертить углем и меломклетки с цифрами. Гладкие морские камешки скользили замечательно.

Если же дворник, выведенный из терпения детским гвалтом,выгонял игроков метлой, очень удобно было тотчас перейти на другой двор. Крометого, в доме имелись чудесные таинственные подвалы с дровяными сараями.Прятаться в этих сараях среди дров и различной рухляди, в пыльной сухой тьме, вто время как на дворе яркий день, было неописуемым блаженством.

Одним словом, дом, где жил Петя, во всех отношениях былпревосходный.

Гаврик вошел во двор и остановился под окнами Петинойквартиры, находившейся в третьем этаже.

Двор, рассеченный наискось резкой, полуденной тенью, былсовершенно пуст. Ни одного мальчика! Очевидно, все или в деревне, или на море.

Большинство окон закрыто ставнями. Знойная, полуденная,ленивая тишина. Ни звука.

Только откуда-то издалека – может быть, даже с Ботаническойулицы – слышатся урчанье и выстрелы раскаленной сковородки. Судя по запаху,где-то жарится кефаль на подсолнечном масле.

– Петя! – закричал Гаврик вверх, приложив ко рту ладошки.

Молчание.

– Пе-еть-ка!

Ставни закрыты.

– Пе-е-е-е-тька-а-а-а!!

Форточка в кухне отворилась и выглянула повязанная белымплатком голова кухарки Дуни.

– Еще не приехали, – быстро сказала она обычную фразу.

– А когда приедут?

– Ожидаем сегодня вечером.

Мальчик сплюнул и растер ногой. Помолчал.

– Слушайте, тетя, как только он приедет, скажите, что Гаврикприходил.

– Слушаюсь, ваше благородие.

– Скажите, что я завтра утречком зайду.

– Свободно можешь не заходить. Нашего Петю теперь в гимназиюбудут отдавать. Так что – до свиданья всем вашим шкодам.

– Ладно, – хмуро буркнул Гаврик, – вы только, главное,скажите. Скажете?

– Скажу, не плачь.

– До свиданья, тетя.

– До свиданья, прекрасное созданье.

Как видно, самой Дуне до такой степени надоело летнеебезделье, что она даже снизошла до шутливого разговора с маленьким босяком.

Гаврик подтянул штаны и побрел со двора.

Плохо дело! Как же теперь быть?

Можно было, конечно, сходить к старшему брату Терентию наБлижние Мельницы. Но, во-первых, эти Ближние Мельницы бог знает где – туда иобратно часа четыре, не меньше. А во-вторых, после беспорядков еще неизвестно,дома ли Терентий. Очень может быть, что он где-нибудь прячется или сам «сидитна дикофте», то есть самому нечего есть.

Что ж понапрасну бить ноги – не казенные!

Мальчик вышел на полянку и, проходя мимо, заглянул в окна ксолдатам.

Солдаты как раз только что пообедали и полоскали наподоконнике ложки. Куча недоеденного хлеба сохла на сильном солнце.

Мухи ползали по черным губчатым кускам с каштановой, даже навид кисленькой коркой.

Гаврик остановился под окном, очарованный зрелищем этогоизобилия.

Он помолчал и вдруг, неожиданно для самого себя, сказалгрубо:

– Дядя, дайте хлеба!

Но тут же спохватился, подобрал садок и пошел дальше,показав солдатам щербатую улыбку:

– Та нет, я так! Не надо.

Но солдаты сгрудились на подоконнике, крича и свистямальчику:

– Эй! Пес! Куда побег? Вертай назад!

Они протягивали ему через решетку куски хлеба:

– Бери! Не бойсь!

Он нерешительно остановился.

– Подставляй рубаху!

В их криках и шуме было столько веселого добродушия, чтоГаврик понял: не будет ничего унизительного, если он возьмет у них хлеб. Онподошел и подставил рубаху.

Полетели куски.

– Ничего, поешь нашего солдатского, казенного! Приучайся!

Кроме хлеба, которого накидали фунтов пять, солдаты навалилиеще порядочно вчерашней каши.

Мальчик аккуратно уложил все это в садок и, провожаемыйкрепкими шутками насчет действия на живот солдатской пищи, отправился домойпомогать дедушке чинить перемет.

К вечеру они снова вышли в море.