Заметив, что пароход не остановился и не спустил шлюпки, апродолжает прежний курс, матрос немного успокоился и пришел в себя.

Прежде всего он поспешил скинуть робу, мешавшую плыть.Отделаться от пиджака было всего легче. Перевернувшись несколько раз иотплевываясь от солоновато-горькой волны, матрос в три приема стянул пиджак,тяжелый от воды, как чугун.

Пиджак, раскинув рукава, плыл некоторое время за матросом,как живой, не желая расстаться с хозяином и норовя обвиться вокруг его ног.

Матрос пихнул его несколько раз, пиджак отстал и началмедленно тонуть, качаясь и переходя из слоя в слой, пока не пропал в пучине,куда слабо уходили мутные снопы вечернего света.

Больше всего возни было с сапогами. Они липли, какнаполненные клеем.

Матрос яростно нога об ногу сдирал эти грубые флотскиесапоги с рыжими голенищами, уличавшие его. Гребя руками, он танцевал в воде, топроваливаясь с головой, то высовываясь из волны по плечи.

Сапоги не поддавались. Тогда он набрал в легкие побольшевоздуха и схватил сапог руками. Погрузившись с головой в волну, он рванул егоза скользкий каблук, мысленно ругаясь самыми последними словами и проклиная всена свете.

Наконец ему удалось стащить проклятый сапог. Другой пошеллегче.

Однако, когда оба сапога и штаны были сняты и брошены,вместе с облегчением Родион почувствовал сильнейшую усталость. В горле горелоот морской воды, которой он, несмотря на все свои старания, порядочнонахлебался.

Кроме того, прыгнув с парохода, он сильно ушибся о воду.

Он почти не спал двое суток, прошел пешком верст сорок илипятьдесят, переволновался. В глазах было темновато. Впрочем, может быть,оттого, что быстро наступал вечер.

Вода потеряла свой дневной цвет и стала какой-то хотя иглянцевитой, ярко-гелиотроповой на поверхности, но страшной, почти черной вглубине.

Снизу, с поверхности моря, берега совсем не было видно.Горизонт до крайности сузился. Только чистое небо с края светилось прозрачнойзеленью заката со слабенькой, еле заметной звездочкой.

Значит, в той стороне берег, и туда надо плыть.

На матросе остались лишь рубаха и подштанники. Они почти немешали. Но голова кружилась, руки и ноги ломило в суставах, плыть становилосьвсе труднее.

Иногда ему казалось, что он теряет сознание. Иногда начиналотошнить. А то вдруг его охватывал короткий припадок страха. Одиночество иглубина пугали его.

Раньше с ним этого никогда не бывало. Похоже на то, что онзаболел.

Мокрые короткие волосы казались сухими, горячими и такимижесткими, что кололи голову.

Вокруг не было ни души.

Вверху в пустом вечереющем воздухе пролетел мартын натолстых крыльях и сам толстый, как кошка. В длинном, изогнутом на конце клювеон держал маленькую рыбку.

Новый приступ страха охватил матроса. Вот-вот разорветсясердце, и он пойдет ко дну. Он хотел крикнуть, но не мог разжать зубы.

Вдруг он услышал нежный всплеск весел и немного погодяувидел почти черный силуэт шаланды.

Он собрал все силы и двинулся за ней, отчаянно толкая водуногами. Он догнал ее и успел схватиться за высокую корму.

Перехватывая руками, кое-как добрался до борта, где былопониже, натужился и заглянул в шаланду.

– А ну, не балуйся! – закричал Гаврик сумрачным басом,увидев мокрую голову, высунувшуюся над качнувшимся бортом.

Появление этой головы нисколько не удивило мальчика. Одессаславилась своими пловцами.

Иные из них, случалось, заплывали версты за три, за четыреот берега и возвращались назад поздним вечером. Вероятно, это один из такихпловцов.

Но уж если ты такой герой, так не хватайся за чужую шаландуи не отдыхай, а плыви сам! А здесь люди и без тебя усталые, только что сработы.

– А ну, не валяй дурака, отцепляйся! А то сейчас веслом какдвину!..

И мальчик для пущей острастки даже сделал вид, что снимаетвесло с колышка, точь-в-точь как это делал в подобных случаях дедушка.

– Я… больной… – задыхаясь, сказала голова.

Из-за борта протянулась дрожащая рука в налипшем рукавевышитой рубахи.

Тут Гаврик сразу сообразил, что это не пловец: пловцы ввышитых рубахах по морю не плавают.

– Ты что, тонул?

Матрос молчал. Его руки и голова безжизненно висели внутришаланды, в то время как ноги в подштанниках волоклись снаружи по воде. Он был вобмороке.

Гаврик и дедушка побросали весла и с трудом втащили вялое,но страшно тяжелое тело в шаланду.

– Ух ты, какой горячий! – сказал дедушка, переводя дух.

Действительно, матрос, хотя дрожал и был мокр, весь так игорел сухим, болезненным жаром.

– Дядя, хочете напиться? – спросил Гаврик.

Матрос не ответил. Он только бессмысленно повел глазами смутной поволокой и пошевелил воспаленным ртом.

Мальчик подал ему дубовый бочоночек. Матрос отвел его слабойрукой, с отвращением проглотив слюну, и тут же его стошнило.

Голова упала и стукнулась о банку.

Потом матрос потянулся к бочоночку, нашарил его в потемках,как слепой, и, стуча зубами по дубовой клепке, кое-как напился.

Дедушка покрутил головой:

– История!..

– Дядя, откуда вы? – спросил мальчик.

Матрос опять проглотил слюну, хотел сказать, но толькопротянул руку вдаль и тотчас уронил ее в бессилии.

– Ой, ну его к черту! – пробормотал он неразборчивойскороговоркой. – Не показывайте меня людям… Я матрос… сховайте где-нибудь… а топовесят… ей-богу, правда… святой истинный…

Он хотел, видимо, перекреститься, но не смог поднять руку.Хотел улыбнуться своей слабости, но вместо улыбки по его глазам пошла поволока.

И он опять потерял сознание.

Дедушка и внучек переглянулись, но не сказали друг другу нислова. Время было такое, что лучше всего – знать да помалкивать.