Они осторожно положили матроса на решетчатом настиле, вклетках которого хлюпала невычерпанная вода, подсунули ему под голову бочоночеки сели на весла.

Гребли они помаленьку, не спеша, с таким расчетом, чтобыдобраться до берега, когда уже совсем стемнеет. Чем темнее, тем лучше. Онидаже, прежде чем пристать, покрутились немного между знакомых скал. К счастью,на берегу никого не было.

Стояла теплая, глубокая тьма, полная сверчков и звезд.

Дедушка и внучек вытащили шаланду на берег. Таинственнозашуршала галька.

Дедушка остался охранять больного, а Гаврик сбегалпосмотреть, нет ли кого поблизости.

Он скоро вернулся неслышными шагами. По этим шагам дедушкапонял, что все в порядке. Они с большим трудом, но осторожно вытащили матросаиз шаланды и поставили его на ноги, поддерживая с обеих сторон. Матрос обнялГаврика за шею и прижал к своему, уже обсохшему, необыкновенно горячему телу.Он грузно навалился на мальчика, едва ли что-нибудь соображая.

Гаврик расставил ноги покрепче и прошептал:

– Идти можете?

Матрос ничего не ответил, но сделал, шатаясь, несколькошагов, как лунатик.

– Потихонечку, потихонечку, – приговаривал дед, поддерживаяматроса за спину.

– Тут недалеко, дядя… два шага…

Они наконец поднялись на горку. Их никто не видел. А если быдаже и увидел, то вряд ли обратил бы внимание на белую шатающуюся фигуру,ведомую стариком и мальчиком. Картина известная. Пьяного рыбака ведутродственники до дому. А что рыбак при этом не ругается и не орет песен, так этопросто потому, что уж чересчур много хватил монопольки.

Едва матроса ввели в пахучую, жаркую тьму хибарки, как онтотчас рухнул на дощатую койку.

Дедушка заложил окошко куском ящичной фанеры и плотнопритворил дверь. Лишь после этого он зажег маленькую керосиновую лампочку безстекла, прикрутив фитиль насколько возможно короче.

Лампочка стояла в углу, на полке, покрытой старой газетой.

Там же были солдатский хлеб, завернутый в сырую тряпочку,чтоб не высох, кружка, сделанная из консервной банки, жестяная мисочка ссолдатской кашей, две деревянные ложки, немного крупной соли в большой синейраковине мидии – словом, все это нищее, но необыкновенно аккуратное хозяйство.

Старая, до черноты закопченная икона св. Николая-чудотворца– покровителя рыбаков, прибитая в углу над полкой, смотрела продолговатымкофейным пятном древнего лика и жуткими глазами киевского письма.

Сейчас по этому вековому лицу снизу вверх струились легкаякопоть и свет лампочки. Лицо, казалось, живет, дышит…

Давно уже дедушка не верил ни в бога, ни в черта. От них онне видел в жизни своей ни добра, ни зла. А в Николая-чудотворца верил.

Да и как же не верить в святого, помогающего человеку в еготяжком и опасном ремесле? Ведь ничего не было в жизни дедушки важнее рыбацкогоремесла.

Но, по правде сказать, последнее время чудотворец сталчто-то сдавать. Когда дедушка был помоложе, имел хорошую снасть, парус, силы,чудотворец – ничего, помогал. Был от чудотворца в хозяйстве кое-какой толк. Ночем старее становился дед, тем меньше было толку и от святого.

Конечно, если паруса нет в рыбацком хозяйстве, если силы устарика с каждым днем убывают, если денег не хватает на мясо для наживки, тобудь ты хоть самый распрочудотворец – рыба пойдет мелкая, никудышная… И нечегоот человека требовать.

Видно, и чудотворцу нелегко идти против старости и бедности.

Все же старику становилось подчас горько и обидно смотретьна строгого, но бесполезного святого. Правда, есть-пить он не просит, висит вуглу смирно. Ну, да уж пусть висит: авось когда-нибудь и поможет. Со временем устарика вошло в привычку снисходительное, даже как бы несколько насмешливоеотношение к чудотворцу.

Возвращаясь после лова в хибарку – а лов теперь по большейчасти был из рук вон плох, – дедушка ворчал, искоса поглядывая на смущенногочудотворца:

– Ну что, старый хрен, опять мы с тобой сели? Такую мелочьпривезли, что на привоз совестно нести. Не бычки, а воши.

И он добродушно прибавлял, для того чтобы не окончательноунижать угодника:

– Да что! Разве ж настоящий крупный бычок на креветкупойдет? Настоящему сытому бычку на креветку плевать. Ему надо мясо, настоящему,сытому бычку. А где мы его возьмем с тобой, мясо-то? Его чудом не купишь? Вотто-то!

Однако сейчас старику было не до угодника. Его сильнобеспокоил матрос. И не столько его жар и беспамятство, сколько предчувствиесмертельной опасности, угрожающей ему неведомо откуда.

Разумеется, дедушка кое-что соображал, кое о чемдогадывался. Но все же, чтобы помочь человеку, надо бы знать побольше.

А матрос, как на грех, лежал в забытьи, разметавшись в жарупо лоскутному одеялу, и смотрел перед собой открытыми, но ничего не видящимиглазами.

Одна его рука свесилась с койки, а другая лежала на груди.На ней дедушка рассмотрел голубой якорек.

По временам матрос пытался вскочить; мыча и обливаясьгорячим потом, он грыз в беспамятстве руку, как бы стараясь выгрызть якорь,точно, не будь этого якоря, ему сразу бы полегчало.

Дедушка силой укладывал его обратно, обтирая ему лоб иприговаривая:

– Ну, ляжь… Ляжь, я тебе говорю… И спи, не бойся… Спи!

Гаврик на огороде кипятил в казанке воду – напоить больногочаем. То есть не чаем, а, вернее сказать, той душистой травкой, которую дедушкасобирал в мае на окрестных холмах, сушил и употреблял вместо чая.

Ночь прошла очень тревожно.

Матрос рвал на груди рубаху. Ему было душно.

Дедушка потушил коптилку и отворил дверь, чтобы впуститьсвежего воздуха.

Матрос увидел звездное небо и не понял, что это такое.Ночной ветерок влетел в хибарку и освежил его голову.

Гаврик лег на бурьян возле двери, прислушиваясь к каждомушороху. До утра мальчик не сомкнул глаз. Отлежал локоть. Дедушка устроился наземляном полу хибарки и тоже не спал, слушая сверчков, волну и стоны больного,который иногда вдруг взволнованно вскакивал, крича слабым, прозрачным голосом:

– Башенное, огонь! Кошуба! Бей, башенное!..

И всякую другую чепуху.