сюда, товарищи! Я, значит, тут главный врач. Человек я неплохой, но сразу предупреждаю, что пациентов у нас нет. Если можете шевелиться, лучше идите на работу. Даже если не держитесь на ногах. Здесь нет больных и нет лечения. Зато есть Бульдог, эсэсовский доктор, который хлещет меня кнутом, если в лазарете оказывается больше десяти человек зараз. Даже если эти десять уже без сознания и умирают, если им остается не больше пары часов. У кого-нибудь есть табак?

Табака у нас нет. К большому сожалению, потому что, как выясняется позднее, он служит единственной валютой в сделках с дантистом, одержимым никотиновой манией.

На лагерь в шесть тысяч заключенных вышеупомянутый Бульдог допускает освобождение от работы только 10–15 «больных». Хотя этот нацист, естественно, не имеет ни малейшего представления о медицине, он лично «осматривает» каждого, кто не идет на работу, и делает это с редким тщанием. Если он не находит «убедительных признаков» болезни или считает заключение Каца необоснованным, то хлещет доктора кнутом, а пациентов прогоняет прочь увесистыми пинками. Несчастным остается только присоединиться к бригаде, работающей неподалеку, ибо горе тому, кого заметят в лагере в рабочее время без дела. Это означает смерть. Комендант целыми днями шныряет по территории и, наткнувшись на тунеядца, разбирается с ним, не дожидаясь вечерней переклички. Он избивает его с такой силой, что бедняга редко доживает до следующего утра.

Такова ситуация на «медицинском» фронте. С едой все обстоит примерно так же, хотя в лагере функционирует громадная кухня. Здесь слыхом не слыхивали о «бункер-супе», густоты которому придает дополнительная мера моркови или картофельные очистки. Молочный суп мы получаем крайне редко, но даже и тогда без сахара. Что касается нечастых ужинов, когда выдают картофель, то они проходят через огромное количество рук, от старшины лагеря до Саньи Рота, раздающего пищу в палатке номер 28. В результате нам достается лишь четыре-пять картофелин, подгнивших и недоваренных. Таково наше воскресное пиршество.

Но настоящим проклятием лагеря является черный рынок. После вечерней переклички, невзирая на всеобщее утомление, лагерь превращается в копошащийся улей. Истощенные узники собираются на «рыночной площади» у ворот. Продают и покупают. Что? Курильщик выменивает хлеб на пару граммов махорки или сигарету. Шатаясь от слабости, люди предлагают грязные огрызки моркови, куски кормовой свеклы, лук, капусту, картошку и даже помидоры. Тряпки, которые можно использовать в качестве полотенец или носовых платков, грязные мятые газеты для самокруток, самодельные примитивные ножи, ложки, пустые жестянки. Любой мусор имеет ценность. Естественно, товары ворованные. Продавцы из привилегированных – они трудятся на ферме, поставляющей овощи людям Тодта, в мастерских или в замке, который перестраивает компания «Пишль». Тут же ловкачи, которые по работе оказываются за пределами лагеря, – они выменивают хлеб на табак у украинцев, а потом, вернувшись за колючую проволоку, продают его по заоблачным ценам. Этим проходимцам удается зарабатывать в день по две «Умани». «Умань» – это крепкие украинские папиросы без фильтра. Из одной можно скатать несколько тоненьких самокруток, так что «Умань» считается большой ценностью, хотя табак в ней нещадно дерет горло.

Умань…

Название воскрешает в памяти что-то давно прочитанное и забытое. Предмет нашего вожделения – крепкая папироса, названная по имени украинского городка, где в середине XVIII века произошло другое крупное – в масштабах своего времени – избиение евреев. В 1768 году их там вырезали тысячами.

Другие папиросы, имеющие хождение в лагере, тоже украинские. Названия у них нет, но из-за бумажного мундштука в форме гильзы-трубочки их так и окрестили. Одна «умань» стоит трех «гильз».

Иногда в ход идет даже махорка – эта быстро сгорающая, нисколько не ароматная табачная пыль, – либо крепкий венгерский табак. Твердой валютой являются хлеб, суп, картофель, маргарин и другие прибавки. Те, кто в табаке не нуждается, могут выменять его на что-то полезное. В обмен на хлеб или суп работники с ферм предлагают свеклу, кольраби, капусту и морковь.

Мы становимся жертвами оптической иллюзии. Трудно устоять перед колоссальным кочаном капусты. Кочан весом почти в три килограмма оценивается в полпорции хлеба. Однако обмен не учитывает самого главного: пищевой ценности.

Быстрое ухудшение нашего здоровья, безусловно, спровоцировано черным рынком. Обладатели капусты и свеклы, а также некурящие, могут выменять себе по пять-шесть паек хлеба, так что они питаются лучше других. Практически все наши более-менее калорийные добавки оказываются в руках этих торговцев.

Лихорадочный обмен – подлинное проклятие. Тысяча первая из тысячи наших мук. Курильщики готовы за табак продать душу. Продавцы сколачивают временные картели, чтобы задирать цены. Иногда они требуют целую дневную пайку хлеба за щепоть махорки.

За пару минут до девяти вечера толпа на рыночной площади редеет; наступает время частного бизнеса. Те, кто умудрился что-то продать или купить на рынке, теперь обходят палатки. Каждую секунду двери открываются и закрываются. Изможденные завшивевшие мешки с костями едва держатся на израненных, опухших ногах, но все равно без устали перемещаются между палатками, выкрикивая на трех-четырех языках:

– Меняю маргарин на табак!

– Капусту на хлеб!

– Махорку на полотенце!

– Отдам картофелину за «гильзу»!

– У кого есть махорка?

– Капо-суп! Густой, жирный капо-суп!

– Schöne suppe, schöne suppe! – Отличный суп, отличный суп!

Продавец беззастенчиво расхваливает свой товар. Те, кто заинтересовался, поднимаются с нар и ржавыми ложками зачерпывают «густой капо-суп», чтобы определить, сколько в нем жира. Дальше начинается отчаянный торг. Если продавец с покупателем говорят на разных языках, в ход идут жесты. Владелец хлеба ногтем отчерчивает на буханке кусок, который готов уступить. Продавец супа показывает на пару миллиметров больше. Они переругиваются на родных языках, обмениваясь возмущенными возгласами.

Зеваки почесывают в затылках, задумчиво наблюдая за поединком. Они тоже зачерпывают по ложке вожделенного супа – одобряют или не одобряют, дают советы. Торги тянутся мучительно долго. Было время, когда эти люди, – которые хотят всего лишь поменьше вшей, полегче работу да погуще помои, причем стремятся к этой цели со всей сосредоточенностью, – своих собак кормили куда лучше.

Это тоже результат варварского научного эксперимента. Тысячи людей, поставленных на четвереньки, больше не пытаются подавлять в себе животных.

Глава двенадцатая

Ситуация в палатке номер 28 невыносимая. Похоже, Саньи Рот ненавидит меня. Я получаю мизерную долю прибавок и самые тоненькие куски хлеба. Что касается места для сна, его увели у меня буквально из-под носа. Я считаю везением, когда удается втиснуться между вонючими телами, скорчившимися во сне, тесно прижав к телу руки и ноги. Дважды у меня крали хлеб, хотя я клал его на полку над койкой, чтобы потом съесть вместе с супом. Доказать