class="p1">Каждый вечер после раздачи супа котлы в кухонные бараки относят заключенные из разных палаток, по очереди. Кухня находится за колючей проволокой, и я придумываю изощренный план на тот день, когда палатка номер 28 будет таскать туда котлы. Перед кухней грудой навалены картофель и кольраби. На ходу я делаю вид, что поскальзываюсь, и падаю прямо перед этими горами, а когда поднимаюсь, ругаясь на чем свет стоит, несколько бесценных картофелин лежат в объемистых карманах моей пелерины.

Я горжусь тем, что даже эксперты из числа моих соседей не замечают этой небольшой хитрости. Саньи Рот, безусловно, оценил бы мой маневр, знай он о нем.

Тем не менее моя решимость постепенно слабеет в том аду, где мне приходится обитать. Божьи жернова мелют медленно – жернова лагерей смерти крутятся гораздо быстрее. Пепел горечи тушит пламя надежды, разгорающееся во мне в редкие спокойные минуты. Реальность бьет в глаза: вши, бункер-суп, трупы, сброшенные в помойку, опухшие живые мертвецы, резиновые дубинки и револьверы. Дни рабского труда и летаргии наступают снова – они калька тех дней, от которых я пробудился совсем недавно.

Я опять заболеваю дизентерией. Отеки распространяются на все тело. Несколько дней я гружу цемент в бетономешалки, и пыль покрывает меня с ног до головы. Она коркой оседает на моей бритой голове. Набивается в нос, в глаза, в уши. Мыла нет даже у Саньи Рота. Я вешаю свои лохмотья на гвоздь на стене. Штаны и куртка буквально шевелятся от тысяч копошащихся вшей. Бороться с ними бессмысленно, поэтому в последнее время я даже не пытаюсь.

А потом наступает великий день: 13 ноября. Около трех часов ночи двери палатки номер 28 распахиваются настежь. На нас падает свет ручного фонаря.

– Achtung! – Внимание!

Все мы автоматически вскакиваем, не проснувшись толком. Комендант лагеря. У него за спиной Бульдог, эсэсовский медик, доктор Кац, двое лагерных старшин и писарь. Кац держит в руке лист бумаги. Они встают у входа.

Комендант обращается к Кацу:

– Also los! Nur rasch! – Давай! Быстро!

– Парни, – запинаясь, начинает доктор. Фонарь освещает его восковое желтое лицо. – Задача у меня не из приятных. Объяснять некогда: эти звери даже не хотели, чтобы я говорил по-венгерски в венгерских палатках. Если вкратце, то мне надо отобрать четыреста человек. Их отправят из лагеря на рассвете. Куда – неизвестно. Не хочу обманывать, поэтому предупрежу сразу: ходят слухи, что в Биркенау. По крайней мере, так считает комендант. Остальное вам ясно…

Он сглатывает и продолжает:

– Я… я… уже говорил это тридцать четыре раза сегодня ночью… Я не убийца, не палач… И не хочу им быть… Мне этого не вынести… Я не знаю, что сказать… Проклятые ублюдки… Просто ужас какой-то.

Он жалобно глядит на нас.

– Добровольцы есть?

Осознать то, что сейчас было сказано, нам удается не сразу. Потрясенные, мы таращимся на фигуры в сером, нетерпеливо топчущиеся у дверей, и на троих заключенных. Это они, в своей беспощадности, принесли нам страшную весть. А ведь они такие же рабы. И завтра может наступить их очередь.

– Also, was ist den? – Ну так? Что происходит? – Комендант теряет терпение. Им еще предстоит обойти остальные палатки.

Кац заглядывает в список:

– Скорей, парни! Никого? Тогда мне придется…

– Не надо. Я все равно долго не протяну. Двумя неделями раньше или позже – какая разница!

Это Миси, карманник.

– Твой номер?

– 72154.

– Следующий? Нужно по четыре человека из каждой палатки. Быстрее!

– 76525.

Одноглазый Перельдик. Я слышал, что до ареста он был вором-домушником.

– К черту это все! – говорит он. – Дыра, в которую нас погонят, вряд ли будет хуже этой.

Маленький Болгар бросает на меня вопросительный взгляд. Я киваю.

– 37608, – произносит он дрожащим голосом.

– 33031, – быстро добавляю я.

Кац вздыхает с облегчением.

– Достаточно. Только не падайте духом. В конце концов, точно мы не знаем. Единственное, что я могу сказать, – вас увезут на рассвете. Собственно, какое это имеет значение, – быстро добавляет он, – рано или поздно все мы кончим одинаково.

Кац продолжает на немецком:

– Те, чьи номера я записал, обратно не ложатся, а идут в барак к цирюльникам. Потом строятся перед лазаретом.

Комендант вступает, поигрывая револьвером:

– Вымойтесь как следует. Тот еврей, на голове которого я увижу грязь…

Он делает многозначительную паузу. Потом оборачивается к Кацу:

– Fertig? – Готово?

– Jawohl, Herr Kommandant. – Да, господин комендант.

– Also weiter. – Тогда идем.

Они шумно удаляются. Никто в палатке номер 28 не заснет в эту ночь.

– Вы что, парни, с ума сошли? – рявкает на нас Рот, но тон у него неуверенный. – Может, он вас бы не выбрал? Все мы тут, плюс-минус, уже покойники.

– Слушай, Саньи, – отвечает маленький Болгар, спокойно почесываясь и собирая вещи, – я, к примеру, уже несколько месяцев собирался покончить с собой. Представлял смерть как роскошную горячую ванну. Будь у меня достаточно мужества, я давным-давно что-нибудь с собой сделал бы. Теперь эту проблему за меня решили. Пусть затянут петлю на моей шее.

– Что до меня, – говорит Миси, поднимаясь на ноги, – я полгода не наедался досыта и не переодевался в чистое. Что меня ждет? Даже мысль об освобождении уже не радует. Клянусь, мы выиграли джек-пот.

Перельдик молча выходит к дверям и глубоко вдыхает холодный воздух ноябрьской ночи. Я тоже собираюсь, не говоря ни слова. Из нас четверых у меня хотя бы есть личные вещи. Результат моего недавнего приступа активности. Я хранил их в мятой жестянке из-под печенья: клок грязной ваты, несколько тряпок, газетный лист. Кроме них да ржавой ложки и пустой жестянки, у меня ничего нет.

Остальные глядят на нас с сочувственным любопытством. Их охватывают теплые чувства к тем, кого отправляют на верную смерть. Рот на прощание вручает мне немного капусты и толстый окурок «Умани». В мозгах тех, кто остается, стучит неотвязная мысль: мы должны что-то отдать, поделиться. Им мерещатся нимбы над нашими завшивевшими головами, нимбы, зажженные мрачным величием смерти в газовой камере.

Тем не менее с некоторыми мы еще встретимся в «холодном крематории». Кто бы знал об этом тогда! Все – и мы, и наши товарищи – были убеждены, что нас ждет конвейер смерти в Биркенау. Слова Каца – «мы точно не знаем» – казались слабым утешением.

В бараке цирюльников рыдают другие, уезжающие вместе с нами; греки устраивают настоящую истерику. От их стенаний мне делается не по себе, решимость покидает меня.

Однако два часа спустя, когда колонна из четырехсот человек выходит на построение, я опять спокоен. Если я и дрожу, то только